Андрей Уланов - «Додж» по имени Аризона
– О, – говорю, – гутен морген, фройляйн. Ты чего здесь с утра делаешь?
– Тебя жду, – отвечает. – Мне, как верному слуге, подобает всюду следовать за своим господином, – и глазки опустила.
Ну, вот, опять за свое.
– Ладно, – говорю, – охота тебе и дальше из себя дурочку разыгрывать – дело твое. Получи тогда первое задание – вывести меня во двор, пока я в этих коридорах не заблудился.
– С радостью, господин, – и улыбается. – Идите за мной.
– И вот что, – говорю. – Еще раз услышу, как ты меня господином обзываешь – не посмотрю, что ты девчонка и дочка хозяина. Или Сер-гей, через эр, или Малахов, или товарищ старший сержант. Ясно?
– Ясно, Сер-гей, – отвечает. – А меня – Кара-лен. Для некоторых – Кара. Но не для тебя.
Повернулась и пошла. Идет, а походочка у нее, словно у гимнастки на канате – залюбуешься. И фигурка вся такая стройная, ладная – глаз не оторвать.
Помню, когда я второй раз в госпитале валялся, на соседней койке один старший лейтенант лежал. У нас с ним даже ранения почти одинаковые были – проникающее правой половины грудной клетки. Только в меня пулеметная навылет, а в нем автоматная застряла. Так вот лейтенант тот, даром что годов ему едва за тридцать, знатоком искусствоведенья оказался. Перед войной в Ленинграде лекции студентам читал. У него даже степень была, не то кандидат, не то доктор, не помню уже. Он и мне, олуху, пока вместе лежали, тоже все о живописи рассказывал, да так, что заслушаешься. И про мастеров Возрождения, и про фламандскую школу, и про Шишкина с Репиным. Все жалел, что репродукции картин вместе с вещмешком пропали – показать ничего не мог.
Я тогда еще все удивлялся – как же он на передовую-то угодил. То есть он-то понятно – в первые же дни добровольцем пошел, а в военкомате куда смотрели? Не могли такого человека куда-нибудь в тыл к бумажкам приспособить? Мало без него, что ли, Ванек-взводных? Три дня повоевал, на четвертый могилу роют. А по канцеляриям всякая шушера сидит, даже свое прямое дело – бумажку написать – и то правильно не могут, в трех буквах путаются. Сержанта нашего, Федоренко, то Федыренко, то Федуренко, а один раз и вовсе Ведоръянкой записали. Грамотеи хреновы, только и умеют, что наградные листы друг на друга заполнять.
Так вот, среди прочего мне этот лейтенант рассказывал, будто идеал женской красоты в обществе – слова-то какие – тоже зависит от того, мир или война на дворе. Причем, если в мирное время красивыми считаются стройные и худенькие, тип «мальчишка», как он сказал, то в войну наоборот – чем больше, чем лучше. Он мне целую теорию размотал – мол, из-за убыли населения более ценной считается та женщина, которая больше к деторождению приспособлена. Так и сказал. Не знаю, не знаю, к науке я, конечно, уважительно отношусь, но только люди, они ведь тоже разные. Может, для какого-нибудь сержанта Прокопченко из Запойска повариха тетя Валя, фугас наш ненаглядный, и в самом деле вершина красоты и всего остального, а по мне, так вот такая Кара – в самый раз. И вовсе она не худая, а с мальчишкой ее даже слепой в темноте не перепутает. А всякие там необозримые просторы – это ж никакой материи на форму не напасешься.
Ладно. Спустились мы вниз, в зал какой-то. Гляжу, а на стене зала ковер, и не просто ковер, а настоящее батальное полотно во всю стену. Бородинская панорама. Причем вышито так – пока ближе не подойдешь, от картины не отличишь. Рыжей-то ничего, она на эту вывеску уже давно нагляделась, дальше идет, а я уставился, как на карту из немецкого штаба.
– А ну, стой, – говорю, – дай произведением искусства насладиться.
Вообще-то с художественной точки зрения вещь малоценная. Никакой тебе перспективы с пропорцией, один передний план. И рожи у всех однообразные, как у святых на иконах. Зато выткано все на совесть, сразу видно – настоящий мастер работал, нитка к нитке. И называется эта штука, вспомнил я, гобеленом. Мне тот лейтенант тоже про них рассказывал.
Но меня-то больше другое занимало – кто с кем воюет. Свои, я так понял, в большинстве люди. Ратники там всякие, в светлых кольчугах, шлем типа буденовки, тридцать три богатыря, одним словом, и батька Черномор впереди. Потом еще деды какие-то длиннобородые в синих халатах и шапках сосулькой – эти больше шары огненные мечут вместо полевой артиллерии. Ну, командиры под хоругвями мечи вздымают, лучники с холмов стрелами вовсю поливают и так далее. А у противника кого только нет. И карлики какие-то лопоухие зубастые, и скелеты с мечами наперевес, и броненосцы черные, вроде тех, что за мной скакали, и еще куча не поймешь кого, но больше всего зеленых громил с дубинами. Тех самых, я так понял, чьи скелеты я в деревне видел – челюсть вперед и клыки из пасти.
А вообще, так себе бой, даже если одного за десять считать, все равно с обеих сторон и дивизии не наберется.
Насмотрелся я на все это дело, и у Кары спрашиваю:
– Это у вас что? Куликово поле или Ледовое побоище?
Девчонка, похоже, обиделась.
– На этом полотне, – говорит, – мастером Постаром запечатлена в назидание потомству битва у Соловьиных холмов, где король Сварог со своей верной дружиной и светлыми магами, что пришли ему на подмогу, встал против темных полчищ…
Я не выдержал и перебил.
– Ты мне, – говорю, – сообщение от Совинформбюро не зачитывай. Говори конкретно – кто победил, какие потери, как после битвы оперативная обстановка складывалась?
– Победа была на стороне Света, – Кара вздохнула. – Но павших с обеих сторон было без счета, и сам король Сварог тоже был в их числе. Зато силы Тьмы надолго лишились былой мощи, и это…
– Стоп, – говорю. – Опять текст от Левитана пошел. Сказал же, говори конкретно. Что значит – павших без счета? Выжившие-то были? Ладно, вражеские трупы посчитать не удосужились, но свои-то потери можно было узнать? Списочный состав дружины до боя минус оставшиеся – вот и вся арифметика. А то – во второй линии пехоты вражеской без счета и до полутора танков. Что это за доклад? Потом – «надолго лишились былой мощи». Насколько? Ты числа называй. Ферштейн?
У рыжей глаза растерянные сделались и губы задрожали.
– А я не знаю, – говорит. – Когда мне рассказывали, то всегда говорили про Великую Победу Света над Тьмой и…
– Морально-политическая подготовка, – говорю, – дело важнейшее, не спорю, но и одной ей ограничиваться тоже не годится. Кроме диалектики, хорошо бы тактику со стратегией. Война, она, знаешь ли, счет любит.
Ага. Смертям особенно.
– Но я и в самом деле не знаю. Была большая битва и… а потом нам уже про короля Фуко рассказывали, как он с властелином Водером воевал.
– Ох уж мне вся эта церковно-славянская история, – говорю. – Одни короли да князья. Король Сварог и дружина его при нем. Ладно хоть сам лег, не просто войско положил, а то был бы поход Игоря на половцев.
Кара голову гордо так вскинула.
– Король Сварог, – заявляет, – великий герой. Он бился в первых рядах своего войска.
– Может, и герой, – говорю, – спорить не буду. Да только герой и полководец – это, как выяснилось, вещи иногда разные. То, что человек первым из полка в немецкую траншею ворвался, это еще далеко не значит, что он этим полком командовать может. И в первых рядах – звучит, конечно, здорово, а вот сзади постоять, да не одному, а с резервом и в нужный момент в дело его ввести, как, например, Александр Невский, тоже, между прочим, князь – это иногда дороже стоит.
– Во главе войска, – заявляет Кара, – должен стоять самый достойный. Благородные рыцари высокого происхождения никогда не потерпят…
Нет, думаю, надо будет обязательно ей ликбез устроить. Совсем у девки головка феодальными предрассудками засорена.
– Достойный, – замечаю, – это, конечно, правильно. Да вот только как определить, кто самый достойный? По морде друг друга лупить и смотреть, кто на ногах последний останется? Так ведь таким способом можно узнать, у кого башка самая чугунная. Папа твой, я уверен, тоже командиром стал не только потому, что лучше всех мечом махал.
У него-то наличие мозгов сразу заметно. В отличие от дочки.
– Все наши короли были героями!
Сколько я историю помнил, такой замечательной династии в моем мире не наблюдалось. Пара-тройка сносных личностей была, но большинство – алкаши и прочие дегенераты. Может, конечно, тут у них с этим получше дело обстоит, но что-то сомневаюсь я в этом.
– Героем, – говорю, – как я уже сказал, быть хорошо. Я и сам бы с превеликим удовольствием золотую звездочку на грудь повесил для комплекта. Да вот только война ваша уже сколько тянется? А?
Молчит.
– А насчет победного перелома как? – интересуюсь.
Тоже молчит. Мне даже совестно стало. В самом деле, думаю, что ты, Малахов, к девчонке пристал, историческими примерами заваливаешь. Ты ей еще марксистко-ленинскую диалектику начни излагать. То есть объяснить бы, конечно, надо, и не только ей, но начинать-то надо с азов, да и в обстановке сначала следует разобраться. И, по совести говоря, какой с тебя, Малахов, политрук, то есть замполит? Никакой. Я ведь даже к собранию сочинений товарища Сталина еще не подступался, а уж про Ленина или Маркса с Энгельсом и вообще вспоминать нечего. А секретарем меня потому выбрали, что из всех комсомольцев в разведроте только я один и могу протокол собрания без ошибок записать. Опять же насчет победного перелома – попробовал бы ко мне в 42-м кто-нибудь с такими речами полезть – чего это, мол, ты, Малахов, через Дон к Волге топаешь? Что б я ему ответил? Дал бы в морду, а то и вовсе – как провокатора.
