Спасти кавказского пленника - Greko

— И много вас таких, «сбегших»?

— Хватает. А бывает отряды наши караван с рабами разобьют. Тогда народ сам просится. Кому охота в Туретчину плыть?

— И чем тут занимаетесь?

— А кто как… Кому зерно милее, тот за соху берется. Кто сапоги тачать научен, народ обувает. Я вот при ружье, — Сенька показал мне свой мушкетон-трамблон устрашающего вида. — Наших в местной самообороне много. Капитанят. Учат, как засады делать. Как грамотно отступать и бить во фланг. Приучили соседей не баловать. Сами же им крепко задаем.

— Ну, из тебя, как погляжу, капитана не вышло?

— Не вышло, — печально улыбнулся Сенька.

— Не скучаешь по дому?

— Кваса охота. Аж скулы порой сводит. Тут тоска жить-то. Девок мало и отрезаны девять месяцев в году. Только осенью и выбираемся из котловины.

За неспешным разговором добрались до скромного хутора на четыре сакли. Привязали лошадей. По знаку Сеньки оружие оставили у коновязи. И прошли в обычный жилой дом, крытый тесом. Кунацкой предусмотрено не было. И это о многом говорило.

Хазрет, убелённый сединами, крепкий старик, встретил меня спокойно. Без особого пиетета, но и без какого-либо намека на подобострастие и привычной для черкесов демонстрации радушия, оказываемого гостю. Будто я его старый знакомый, живу здесь давно, и всего лишь отлучился на минуту, а сейчас вернулся, чтобы продолжить беседу.

— Я слышал про тебя. — сказал он, улыбнувшись, после представления.

— А я, уважаемый Хазрет, о вас только что узнал.

— Можно просто — Хазрет. Я хоть и старше тебя в два с лишним раза, но вполне обойдусь без почитания. Я знаю, что меня здесь уважают! — он рассмеялся.

— Хорошо, — я не удержался, поддержал его смех.

— Обо мне не слышал, но о нас — наверняка?

— Да.

— Ругают, проклинают? — Хазрет улыбнулся.

— Не скрою, да.

— Да, да, да.

— И вас это не беспокоит⁈

— А почему меня это должно беспокоить? И почему это тебя так удивляет?

— Нууу… — я и не знал даже с чего начать.

— Потому что мы не такие, как все? — Хазрет пришёл мне на помощь. — Не участвуем в общей войне? И, наоборот, нападаем на черкесские караваны? Не придаём значения их постоянным крикам о чести? Или попросту не кичимся, не хвастаемся, не слагаем о себе напыщенных песен? И плевали на пресловутую славу?

— Но, согласитесь, уваж… — я поневоле хотел опять употребить этот эпитет, — Хазрет, что перечисленного вами уже достаточно, чтобы удивляться.

— Заметь, Зелим-бей, ты удивляешься тому, что я не воюю, а не тому, что я живу мирно? Хорошо ли это?

Я с удивлением взглянул на старика.

«Просто мудрый, как Сократ. Вопросами поставил меня в тупик!»

— Видишь, ты задумался. — Хазрет, видимо, понимал причины моей оторопи. ­– Тогда я тебя еще спрошу: что это за мир, в котором война считается делом чести, а за мир тебя поносят и ругают?

— Это ужасный мир, Хазрет! — я тут же согласился.

— Вот ты и ответил на все вопросы, ­– улыбнулся старик. ­– А я не хочу, чтобы мой народ жил в ужасном мире. А теперь продолжаешь удивляться?

— Только одному.

— Чему же?

— Вы всегда так думали?

— Ты задал самый больной вопрос для меня, — Хазрет горько усмехнулся.

— Я не хотел…

Он остановил меня движением руки.

— Нет никакой вины. Я сам себе часто задаю этот вопрос. Немного по-другому: почему я в молодости был таким недалёким и неумным, что не сразу пришёл к этому.

— Причина?

— Четыре потерянных брата и родители, выплакавшие свои глаза и угасшие в одночасье — достаточная причина? ­– глаза Хазрета заблестели.

Я молчал.

— Я был такой же, как все. Может, и лучше многих. Храбрый, рвущийся в бой. Жаждавший славы. И терявший одного брата за другим. Потери меня не останавливали. Как и все, я грезил местью. Когда погиб мой последний из братьев, мама на коленях умоляла меня остановиться. Оглянуться. Задать себе простые вопросы. И я начал задавать их. И отвечать на них. Но уже будучи один. Родители не перенесли горя. А я с тех пор ненавижу войну.

— Теперь понятно.

— И что ты думаешь?

— Я только могу сожалеть, что вы единственный, кто так относится к войне. И о том, что другие вожди так не относятся к своим людям.

— А я сожалею о том, что таких, как ты, немного. Тех, кто думает подобным образом.

— А вы не пытались…

— Убедить и остальных жить так?

— Да.

— Пытался.

— И, судя по всему…

— Меня поносят и ругают! — усмехнулся Хазрет

— Белая ворона.

—?

— Такое выражение у русских. О человеке, который выделяется, совсем не похож на других, чужой.

— Да. Так и есть.

— Вы поэтому нападаете на их караваны?

— Нет. Не поэтому, — Хазрет покачал головой. — Что бы они ни говорили о себе, какие бы песни ни слагали в свою честь, но вся Черкесия живет, прежде всего, за счёт рабства. А я ненавижу рабство. Ты думаешь из-за чего они все восстали, когда русские объявили блокаду? В первую очередь из-за того, что им перекрыли основной источник дохода. Пусть они прикрываются всем, чем угодно. Но это так. Поэтому я нападаю на их караваны, освобождаю рабов. Ты же уже прошелся по моей земле. Отметил для себя что-нибудь?

— Да. Много людей со стороны. Все свободно передвигаются. У вас нет рабов.

— Нет. И не будет.

— Расскажите подробнее, пожалуйста.

— А что тут много рассказывать? Земля от Бога. Еще природа нас уберегла. Мы в таком месте, куда трудно добраться. Как бы ни мечтали нас уничтожить, не смогут. А других — запросто. Еще до появления русских князья два раза в год созывали народ на набег. Собирались в поле у священной рощи и шли грабить соседей. Кое-кто, может, и хотел бы жить в мире, да таких тут же в цель превратят. Если не убьют, то разорят подчистую. Лишь здесь, под защитой гор и быстрых потоков, можно строить идеальный мир в краю вечной войны. У нас здесь отряды самообороны. Другие работают на земле. Каждому найдется дело по его умению и по его знаниям. Голод