Феномен - Владимир Геннадьевич Поселягин
Сблизившись, мы ударили. Первым делом – по танкам, из пулемётов – по пехоте, потом – по бронетранспортёрам и грузовикам. А местность открытая была, уйти некуда, от пули не убежишь. Кто-то в воду прыгал, только пули и там доставали. Озеро небольшое, так красным от крови стало. С нами был грузовик со стрелками, пятнадцать бойцов. Когда мы закончили, они прошлись и нашли почти два десятка раненых эсэсовцев, которые сдались в плен. Но я за месть: око за око и зуб за зуб.
Мы слили бензин с разбитых немецких машин, облили немцев и подожгли, наблюдая, как бегают живые факелы. Знаете, среди наших руководителей есть такие люди, что говорят: мол, не повторяйте за немцами, будьте людьми. Я считаю, что они неправы. К таким нелюдям отношение должно быть такое, какого они заслуживают. Не были эти руководители на войне, не видели всё то, что видел я, иначе не говорили бы такую ересь. С нами был политрук из штаба дивизии, молодой парень, так он там, у уничтоженного санитарного обоза, разом поседел, а ему было, как мне, двадцать пять лет. Он всего сутки как на войну прибыл, первый бой у него.
Закончилось всё тем, что мы, убедившись, что выживших немцев нет, забрали трофейную технику – три грузовика и бронетранспортёр – и вернулись в расположение дивизии, где отдали в медсанбат предназначенное немецким офицерам продовольствие: вино, колбасы, сыры и шоколад. По пути расстреляли случайно попавшуюся нам гаубичную батарею. Артиллеристы частью погибли, частью разбежались, а орудия были уничтожены: дали бронебойными по казённикам, и они теперь годились только на металлолом. Вот за уничтожение моторизованной роты и батареи я и был награждён орденом, а мои бойцы и командиры – медалями.
А за девчат-медсестёр мы отдельно отомстили. На войне такое правило: если наших раненых и медиков побили, наши обязательно сравняют счёт. Через два дня мы обнаружили пункт сбора немецких раненых, навели артиллерию и ударили. Никто не выжил. Око за око. А по боевому журналу записали уничтожение миномётной батареи. Это и есть правда войны. За своих нужно мстить всегда.
Диктор нервно сглотнул, но всё же повёл нашу беседу дальше. А потом я спел, задушевные песни были. Выложился полностью и видел: людям понравилось.
Попрощавшись, я покинул дикторскую, вернул инструмент местному сотруднику и встретил Огафова, который спросил меня с задумчивым видом:
– Это правда? Про обоз?
– Да, двадцать две повозки. Никто не выжил. Девчат семь было, молодые, ещё не целованные. Обоз двигался по ночам, а обнаружили их на днёвке в небольшой роще, где они прятались, там и раскатали. Для успокоения скажу, что было ещё с десяток санитарных обозов, и они благополучно перешли к нам. Разведка помогала, специально их искала.
– И политрук поседел, – покачал головой Огафов.
– Зрелище то ещё было, – вздохнул я и тряхнул головой, прогоняя воспоминания. – Он застрелился. Когда мы вернулись, написал рапорт и застрелился из своего нагана.
– Жуть какая.
– Да слабак он, – отмахнулся я. – Идём в буфет, поужинать хочу.
В буфете мы заказали чаю с печеньем, другого ничего не было, закончилось. Пили чай и общались, но войны уже не касались, говорили только о песнях. Пообещал, что как буду снова в Москве, загляну. Только вряд ли мне позволят петь, разве что в узком кругу: генералы на публике не выступают. Если только пластинку записать, а то и не одну.
Покинув здание радиовещания, я направился к гостинице. Тут не так далеко идти, за полчаса дошёл. А в гостинице меня уже ждал нервничающий незнакомый капитан. Меня срочно повезли в бронетанковое управление, где выдали приказ о назначении командармом, новое командирское удостоверение, приказы о формировании армии в тылу у немцев, печати и бланки, бумагу серьёзную, с помощью которой я любого мог нагнуть и заставить мне подчиниться. Форму тоже уже приготовили, но один комплект.
После этого меня повезли в Кремль: Сталин всегда лично знакомился с молодыми генералами и с командирами дивизий, было у него такое правило. Потом я вернулся в гостиницу, время полдесятого было, стемнело уже. От самолёта, который мог бы доставить меня в тыл к противнику, я отказался, сказал, свои пути имею. Следующей ночью и двину. А задержался из-за формы: мне одной мало. Поэтому, вернувшись в гостиницу, вызвал портного, у дежурного всегда есть на примете.
Несмотря на вечер, портной примчался. Я посулил щедрый гонорар, он снял с меня мерки и пообещал, что завтра к вечеру всё будет готово. А заказал я две повсе дневные генеральские формы, две шинели и две фуражки. Сапоги не нужно, есть запас в хранилище, сделал уже в этой жизни. Причём парадную форму генерал-майора автобронетанковых войск, которую мне выдали в управлении для визита к Сталину, портной тоже забрал, чтобы подогнать по моим меркам. Я выдал ему аванс, и когда он ушёл, лёг спать, почти полночь была.
Турбовинтовой мотор канадского гидросамолёта DHC-3 ровно гудел, когда я ночью летел в сторону Минска. По прямой тут и семи сотен километров не было.
Проснувшись утром, я находился в гостинице, пока в полвторого дня мне не принесли форму. Хороший оказался мастер, ничего переделывать не пришлось. И шинели как на меня. Одна чуть посвободнее, чтобы под неё свитер или ещё что надевать, а вторая сидит как влитая. Фуражки – тоже. Генеральская папаха была, а как же. Я всё померил, на парадной форме закрепил обе награды, на повседневных – наградные колодки. Я остался очень доволен работой, а уж как портной радовался, получив оплату. Пусть всю ночь не спал, глаза вон красные, но сделал же.
Портной ушёл, а я в повседневной форме покинул гостиницу вместе с вещами. Вызванная по моей просьбе машина, из гаража автобронетанкового управления, уже ждала. В управлении я сообщил дежурному, что этой ночью убываю к месту службы.
Кстати, моя форма привлекла всеобщее внимание. Не эта, что сейчас на мне, повседневная генеральская. Я, когда проснулся, поскучал в номере, а тут завтрак наступил. В форме старшего лейтенанта не пойдёшь, поэтому я надел пятнистую форму образца шестьдесят девятого года, а на ноги – ботинки егерей СС, и в таком
