За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг
А может там всё совсем не так. Там что-то древнее, уродливое и безобразное, тот, кому давно пора стать мертвецом, и людей, которые боялись его, были его рабами, уже нет в живых, и памяти о нём уже нет вместе с поколениями, с сотнями поколений их потомков, а он ещё жив, если это можно назвать жизнью, но он ещё хранит силу где-то там, в недрах Болота. О том времени, когда он сам был молодым и смеющимся, у него остались лишь смутные ощущения. Он приходит в бешенство от вида лиц, чужих, полных жизни, не как его уродливая, морщинистая маска, именно поэтому все зеркала в своих охотничьих угодьях он замазал, чтобы не видеть своё собственное, и теперь все озерца и лужи этой страны всегда серого цвета и показывают металл.
У Чия мурашки пошли по телу, он огляделся, вокруг всё действительно было серым из-за пасмурного неба, впереди так же угрюмо шёл Тольнак. Ему захотелось, чтобы выглянуло солнце, стало ярко, на открытой воде заплясали солнечные зайчики. Но вверху просвета не намечалось, наоборот, с запада тянулись свежие, чёрные, как грязь, тучи, обещая дождь.
До места, откуда Тольнак повернул на юг, когда шёл один, они дошли где-то к полудню, дальше блуждали почти бесцельно, петляли, выбирая дорогу, идти стало ещё хуже, и когда они поняли, что им и так повезло, и глупо искать что-то еще, день кончался, впереди был вечер.
Это было поле тростника, он рос тут годами, тут было мелко из-за отложений. Относительно крепкое дно, с которого при ходьбе поднимался чернильного цвета перегной с кусками стеблей и листьев всех степеней разложения. Поле имело огромные размеры, местами ил выпирал наружу, образуя сушу, видимо, виновата сухость этого года, из-за которой Болото обмелело, островки были влажноватыми, но это устранялось тростником, при желании его можно было навалить поверх хоть в человеческий рост. Они решили немного посидеть перед возвращением, время поджимало, хотя и хотелось задержаться… Вообще вставать с этой земли не хотелось, настоящей земли, на ней упоительно приятно было сидеть, первой за последние… он уже не мог точно вспомнить, сколько времени прошло, день или два, вспоминалась только ночёвка на настиле.
Это утром, что ли, было этим – и драка, и птицы?! Почему-то казалось, что происходило это всё вчера. До и между этими событиями, в голову лез ещё целый ряд рассеянных воспоминаний, которые он не мог датировать: ходьба, передышки, разговоры. Всплыло почему-то лицо Кольмы, ни с чем не связанное, обиженное, крупно и в подробностях, но это совсем из давнего, когда только на мари вышли. «Полтора дня», – понял он, разобравшись. И ночь между вчера и сегодня. Это совсем немного, казалось больше… Пахло прелой травой почти по-деревенски, тростник тихонько шуршал. Земля внизу, хоть даже и такая, сырая. Его сразу же стало клонить в сон, захотелось вытянуться. Чий не обращал на сырость внимания, вот только есть хотелось сильно, аж желудок сводило. Так они и не поговорили, пока отдыхали, как собирались, о тропе, как она должна располагаться к этим тростникам. Надо было идти.
А обратно когда (опять уже появилось это ощущение), кажется, что дна нет (хотя на самом деле оно было, только рыхлое очень), и ноги постоянно съезжают всё ниже и ниже, опускаясь вглубь. Он шёл уже один в грязи, как и раньше, чуть ли не с головой, и возникала иллюзия, что не успеешь сделать пару шагов, как тебя затянет. Особенно, когда это рыхлое дно местами понижалось. Ощущение это впервые появилось именно здесь, до этого он такого не испытывал. Хотя это ведь, по идее, не сама трясина, это тропа, теперь уже точно, прошли же они по ней. Утонуть и здесь, наверное, можно было, только медленно, для этого пришлось бы долго стоять на месте, а вот если шагнуть не туда… Чий боялся сбиться, мысленно снова перечисляя ориентиры. И, пока они шли к тростникам, идти тоже было страшно, но, во-первых, они не спешили, а, во-вторых, их было двое, он тогда и не задумывался, что можно утонуть, а сейчас он был один.
– Чий, погоди, – сказал Тольнак, когда они подошли к концу тростникового поля. – Знаешь, я тут, наверное, останусь.
– Как тут?
– Я тропу поискать хочу, осмотрюсь пока.
– Мы же вдвоём вышли, что я скажу? А если они идти не согласятся?
– А я что, как есть, так и скажешь: остался, мол, там пока то да сё, там, разберётся пока, мол…
– А если идти?..
– А если идти не захотят, что я сделаю? Захотят, на меня сошлись – мол, надо, сказал идти. Давай. Так даже лучше будет: я тут остался – пойдут, а то, действительно, закапризничают.
Он посмотрел на Чия и начал другим тоном:
– У меня так до темноты время будет, понимаешь, тут кучу чего сделать можно, а если с тобой пойду, вернёмся к ночи, а с утра пойдём в Степь проход искать.
Тогда Чий согласился, Тольнак говорил ещё: что ходьба вдвоём их, по сути, ни от чего не спасает, от птиц бы, например, точно не спаслись, так хоть ввосьмером. В конце он согласился, и если и не поверил в то, что это единственный выход, то хотя бы в то, что ничего страшного в этом нет. Складно всё выглядело: путь до тростников они уже знали, надо пройти по нему быстренько к остальным и так же назад на готовое место.
А вот теперь это складным не выглядело, когда человек остаётся наедине со своим сознанием, вот в такой ситуации всё происходит примерно одинаково, просыпаются какие-то животные страхи, мысли чудны́е в голову лезут, самый первый признак – разговаривать сам с собой начинаешь, кстати, может, подсознательно пытаясь защититься от них – вещь, описанная словами, выглядит уже рационально, а следовательно, понятно, привычно, теряет ореол мифа.
Вместе с вечером на Болото легли тени, коряги выглядели живыми: в лёгкой туманной дымке справа, явно стоял человек без одной руки, зато вторая была огромная и неестественная, он, слегка согнув в локте, чуть наклонившись в сторону, стоя, опирался ей на землю, рогатая голова глядела на Чия. Из тьмы на него смотрели, ждали, сперва прячась, а когда он проходил мимо, вылезали и провожали взглядами его удаляющуюся спину, он чувствовал это напряжением затылка, а когда поворачивался, никого
