Клодет Сорель - Саша Виленский
Как мы хохотали с Романом, когда я ему напомнила, что была шефом и полковником 9 Казанского драгунского полка! После этого он меня иначе и не называл, только: «ну, мы то с вами, Мария Николаевна, как драгуны, понимаем…» И каждый раз смеялся этой шутке.
Надеюсь, он жив.
Мысли путаются. Иногда нас колют сульфазином, в качестве наказания. Я пару раз провинилась, меня привязывали к кровати и вкалывали это ужасное лекарство, от которого температура прыгала под 40, и все тело начинало колотить, как стражники палками. Ужасно!
Что такое 40 градусов я хорошо знаю. Когда папа отрекся от престола, я единственная из сестер не болела корью, девочки все уже пластом лежали, а я по обыкновению за ними ухаживала. И тут — как подкосило, свалилась с температурой. Мама потом говорила, что боялась за мою жизнь, так мне было плохо. Ничего не помню. Помню только, что бредила, и что чьи-то прохладные руки клали мне на лоб смоченное холодной водой полотенце.
Тогда, после кори, у нас у всех было осложнение — неожиданно стали вылезать волосы, причем как-то уж очень быстро. Доктор порекомендовал обрить головы, чтобы те волосы, что вырастут, были уже здоровыми и не выпадали. Мы сделались смешные лысые девочки. Алешу тоже обрили, за компанию. Так и сфотографировались, сделали художественную карточку — одни головы на черном фоне. Как мы веселились!
Волосы, конечно, выросли и больше не сыпались, но уже были совсем не такие, как раньше. Поэтому я не любила рассматривать свои ранние снимки — там у меня такая роскошная, такая пышная прическа!
А теперь — драгун драгуном. Мышиный хвостик или сиротский пучок на затылке. Волосы к старости стали мягкими, ломкими. Не держатся, даже когда я их туго стягиваю аптечной резинкой, неаккуратно выбиваются. Я стягиваю их сильнее, но резинка от этого рвется. А где достать другую? Пока найдешь или уговоришь сестру дать…
Тогда я была ужасная кокетка! Даже сама чувствовала, что это неприлично. Но внутри все клокотало, прямо ничего с собой не могла поделать. Как бес какой толкал, или какой-то маленький дракон жил в низу живота и устраивал там всевозможные непристойности.
Знаете, в том страшном доме в Екатеринбурге, солдаты над нами издевались: подсматривали, когда мы переодевались, шутили, когда мы шли мимо них в уборную, рисовали на обоях омерзительные картинки. Сестры — не говоря уж о маме! — считали, что они выше этого, гордо вздернув носики, проходили мимо, не обращая внимания на всю эту грязь, которая к ним не приставала. Потому, может, и не приставала, что они гордые были, искренне считали, что уж к ним-то эти пакости никакого отношения не имеют.
А я вздрагивала каждый раз, когда за мной подсматривали. И знаете что? Мне это нравилось! Я ни за что в жизни никому бы в этом не призналась, но теперь я — сумасшедшая самозванка, мне можно. Я рассматривала эти грязные картинки, и дракончик внутри меня бесновался, так мне хотелось в реальности оказаться на месте героини этих рисунков, представляете? Нецелованная в восемнадцать лет. И ведь правда — ни разу не целовалась, ну так, чтобы по-настоящему. Когда бы смогла, да и с кем?
За три недели до расстрела, когда праздновали мой девятнадцатый день рождения, не смогла удержаться.
Один мальчик из охраны — мой ровесник, наверное, — принес пирог, что испекли монахини Ново-Тихвинской обители. Милые женщины!
Так вот, принес он мне этот пирог, и что-то мы с ним на лестнице заболтались, он заигрывал со мной, а я, дура такая, его заигрывания благосклонно принимала. И в какой-то момент он оперся локтем о стену, повернулся ко мне и — нет, даже не поцеловал, а только попытался прикоснуться своими губами к моим. Естественно, именно в этот момент меня и застукали мои сестрички. И маме тут же доложили, после чего у меня был с ней очень, очень неприятный разговор. И папа смотрел укоризненно. Я так рыдала! Считала себя опустившейся падшей женщиной, парижской кокоткой буквально. И вели они себя со мной, как будто я и в самом деле была непристойной женщиной.
Господи, если бы я знала, что случится всего через три недели, разве так бы я себя вела? Но мы никогда не знаем, что нас ждет.
Скучно у нас не только санитарам, врачам тоже скучно. Особенно главврачу — он молодой совсем.
А как не скучать? Остров крохотный, все достопримечательности давно осмотрены, купание надоело, из женского пола — одни страшные и злющие сестры, да обслуга скорбного дома, вот и все население бывшего города Свияжска. Что остается? Только пить. А что они еще умеют?
К доктору приезжают друзья из Казани, привозят деликатесы — коньяк, пиво, колбасу, сыр. У нас же ничего нет — остров. Два раза в неделю открывается магазин, в котором можно купить хлеб, сахар и консервы. Все остальное надо везти из Казани. У нас даже кладбища своего нет. Когда кто-то умирает, то гроб грузят на лодку и везут хоронить на тот берег. И меня так же повезут.
Два раза в год мы отрезаны от мира — когда Волга покрывается льдом и когда лед сходит. Тогда в Свияжск невозможно приплыть, а другого способа добраться нет.
Самое страшное — умереть в эти дни. Будешь лежать в погребе, а душа твоя станет метаться над островом, нигде не находя упокоения. Затем придут мужики, заколотят тебя в неструганный гроб, закинут в лодку, да поедут на ту сторону, чтобы бросить там в общую яму. Даже после смерти я буду лежать рядом со своими сестрами по несчастью.
Лучше бы лежать вместе с родными сестрами.
Приятели доктора напиваются, разговоры их становятся все громче, и я знаю, чем все закончится — меня вызовут к главврачу в кабинет, чтобы гости смогли посмотреть на местную достопримечательность — дочь последнего русского царя.
Они всегда задают одни и те же вопросы, как клиенты проституткам. Была ли царица германской шпионкой? Это мама-то! У нее родным языком был английский, она с нами только на этом языке и разговаривала. Ее мать — дочь королевы Виктории, и Mama все детство провела в Британии! Еще всегда спрашивают, спала ли мама с Распутиным. У меня больно щемит сердце, это так оскорбительно! Неужели люди до сих пор верят этим гнусным слухам? Про маму? Видели бы они ее! Подобный вопрос им бы и в голову не пришел, как можно!?
Я не отвечаю. Вместо этого я
