Клодет Сорель - Саша Виленский
А еще они всегда спрашивают, как нас убивали.
И тогда меня начинает трясти по-настоящему.
Я не люблю это вспоминать, боюсь. Если вспоминаешь про это днем, то не так страшно, а если ночью, то хочется выть от смертной тоски и от невозможности каждый раз заново переживать этот ужас.
Нас разбудил добрый старый доктор Боткин, сказал, что нужно срочно куда-то идти. И мы ничего не поняли, ничего не почувствовали. Хотя и спали которую ночь не раздеваясь, в этих тяжелых неудобных корсетах: мама велела нам зашить туда драгоценности и всегда ходить в них, никто же не знает, какая судьба нас ждет. Когда спускались в подвал, зачем-то взяли с собой подушки — до сих пор не знаю: зачем? Мы что, решили, что нас просто переведут в другую спальню, что ли? Но почему мы тогда не взяли одеял? Какие подушки — все же было ясно, убивают всегда ночью.
И даже когда начали стрелять, я не сразу сообразила, что происходит, все это было как не со мной, не с нами. Я успела увидеть, как упал папа, как, всплеснув руками, неловко повалилась со стула мама, потом меня что-то ударило в грудь, и я оказалась на полу, рядом с неподвижным Швыбзом. Это так странно: Швыбз — и неподвижный. Я ее такой никогда не видела, она же ни секунды не могла оставаться в покое. А тут — Настя легла и не двигается. И как хорошо, что папа умер сразу, не увидев того, что зачем-то увидела я: как добивали штыками страшно кричавших Олю и Таню, как какой-то мужчина стоял над Бэби и выпускал в него пулю за пулей, а Алеша только дергался и все никак не умирал. Как гонялись по комнате за горничной, пронзительно визжавшей, и пытались добить и ее, а она хваталась руками за штыки и так кричала, так кричала! Хорошо, что папа не видел, как один из этих подошел ко мне и присвистнул: «Смотри-ка, и эта еще дышит! Вот же живучая порода!». И последнее, что я помню, это огромный черный ствол пистолета, из которого полыхнуло мне в лицо и так ударило в голову, что я потеряла сознание.
Подвыпившие приятели доктора — они на самом деле считали, что я буду раз за разом им это все рассказывать, чтобы мои родные раз за разом умирали? Они и вправду думали, что я буду с ними делиться, сообщая, что чувствует нецелованная девушка, когда ее по очереди насилуют два отвратительных мужика и требуют благодарности за чудесное спасение? Рассказывать, как неожиданно споткнулся и упал на этот проклятый снег последний человек, который относился к тебе как к принцессе? Рассказывать, что с тех пор я ненавижу зиму? Рассказывать, как я любила своего лейтенанта? И представлять в лицах, как он косился в папину сторону, когда я слишком навязчиво выказывала ему свои чувства?
Увольте, господа. Мне гораздо легче быть сумасшедшей старухой, гадящей под себя, поверьте!
Интересно, а где сейчас Коля? Наверное, погиб. Они все погибли в этой проклятой гражданской войне, я одна выжила, и зачем? Чтобы почти полвека скитаться по тюрьмам да скорбным домам? Этой судьбы вы желали мне, Mama et Papa?
Почему Коля? Его же звали Андрей. Андрюша, Андреюшка. Милый мой, сильный и благородный. Каким он мог быть нежным! И каким страстным и жестким становилось его лицо, когда он резко переворачивал меня на живот. Я любила, подставив горящие огнем ягодицы под легкий ветерок из открытого окна, целовать его широкую ладонь, трогать ладонью каменные мускулы его бицепса. Мой господин! Твоя рабыня полностью покорна тебе! Быть днем королевой, а ночью рабыней — что может быть прекраснее этого?! Как возбуждающе ощущать за завтраком, лукаво поглядывая на Елизавету Андреевну, как сладкой болью отзываются мои полушария на каждое движение на сиденье стула! Славная, добрая Елизавета Андреевна! Как она гордилась своим сыном, и ведь было чем гордиться, уж поверьте нелюбимой вами распутной женщине, Елизавета Андреевна. Я знаю, что мне было легко потом, в тот ненавистный вечер, когда меня схватили на просеке близ Уссурийска, только благодаря вам, дорогие мои свекры. Так никто никогда и не догадался, что убитый офицер — это штабс-капитан Зеленин, командир полка. Иначе над его телом надругались бы, а так — два жилистых корейца оттащили его к неглубокой яме, которую вырыли, прогрев мерзлую землю ярким костром, засыпали мерзлыми комьями и сделали на дереве засечку. Просто так сделали, по доброте душевной, вдруг жену его выпустят, и она сможет найти место его последнего упокоения, положит цветочки к дереву, под которым спит Андрюша Зеленин.
Никто не догадался, что женщина, которую волоком оттаскивали от трупа любимого, растрепанная и некрасивая — это Клавдия Серафимовна Сорокина, девица купеческого сословия, родом из Самары. Та женщина навсегда исчезла в дебрях архивов, где было записано и печатью удостоверено, что Клодет Сорель вместе с ее любовником штабс-капитаном Зелениным расстреляли в Екатеринбурге в августе 1919 года, через месяц после того, как Сибирская армия была выбита оттуда 28 дивизией красного командира Азина. И сделана была архивная справка всего-то за два маленьких камушка удивительной прозрачности, что растворились в кармане комиссара, ведавшего делопроизводством местного суда. Суд по традиции разместился в красивейшем здании на набережной городского пруда. Те, кто впервые приезжал в Екатеринбург, всегда поражались ажурной легкости и нездешнему мавританскому стилю строения. Спасибо вам, Александр Михайлович, вы были крайне предусмотрительны!
Конечно же, Клодет не могли расстрелять, ведь они были вместе до самого конца! И с ней, и с Андреем, и с драгуном Темниковым, и с Юлией Сорокиной. Только на границе с Китаем пуля, выпущенная из казачьего карабина, навсегда их всех разлучила. Если надо подтвердить, что К. С.Сорокина жива — пожалуйста, я к вашим услугам. Вот не знаю только здорова ли.
Я стою, вытянувшись на цыпочках, и жадно смотрю на улицу через окошко женского туалета. Снаружи разгуливают ослепительные девушки в немыслимо коротких юбках и молодые сильные красавцы в белых рубашках и расклешенных брюках, точь в точь как у кронштадтского флотского экипажа. Вот
