Андрей Колганов - Жернова истории 3

Глава 16

Дела Украинские и другие

Самым сложным в организации поездки Надежды Константиновны в колонию имени Горького было уговорить ее саму. Немножко помог мне, как ни странно, Зиновьев. В апрельском номере "Большевика" появилась статья (а мне помнилось, что она должна была выйти лишь в середине лета…) теперь уже бывшего члена Политбюро под хлестким заголовком "Манифест кулацкой партии". В общем, ее содержание вполне соответствовало тому, что мне было известно по моей прежней жизни — Зиновьев напал на Николая Дмитриевича Кондратьева, объявив его главой целого неонароднического направления, к которому были причислены еще и Чаянов, Челинцев, Макаров. Но теперь в этой публикации содержался и прямой выпад против меня, как замаскированного последователя "кондратьевщины" в области методологии планирования. В общем, примерно то же, что Струмилин в своей ранее вышедшей статье подавал осторожными намеками. При разговоре с Крупской, когда я начал хвалить успехи трудовой коммуны Макаренко, Надежда Константиновна заметила: — Говорят, у него там методы воспитания совсем не советские. — Говорят? — переспросил я. — Про меня тоже много чего говорят. То меньшевиком обзовут, то заявят, что я покровительствую в ВСНХ классово чуждым элементам, а на днях Григорий Евсеевич чуть ли не кулацким подголоском объявил! — Ведь это же не со зла. Он просто погорячился немного, — принялась оправдывать Зиновьева моя собеседница. — Вы должны войти в его положение: Гриша очень обижен на то, как с ним обошлись на съезде и после, и потому иногда проявляет несдержанность. — Вполне понимаю… — меланхолически протянул я. И, уже более энергично, добавил: — Вот так и по Макаренко могли пройтись под горячую руку. Так что, наверное, следовало бы довериться старинной пословице: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Не проехаться ли нам, Надежда Константиновна, и не взглянуть на плоды системы Макаренко своими глазами? Может быть, не стоит скоропалительно выносить заочный приговор? Не сразу, но, в конце концов, уловить в свои сети Крупскую удалось. Она дала уговорить себя совместить поездку в Наркомпрос Украины с посещением расположенной не столь уж в безнадежной дали от нынешней Украинской столицы детской трудовой Коммуны имени Горького. Шаг был очень рискованный, потому что в Харькове сидело немало макаренковских недоброжелателей, которые уж постараются вовсю, настраивая высокую гостью против возмутителя их педагогического болота. Но я, будучи осведомленным о нескольких прецедентах, когда личные встречи с Крупской, особенно с участием детей, помогали переломить неблагоприятное мнение чиновников от образования, решил сделать ставку на это. Оформить себе командировку на Украину по делам Украинского СНХ труда не составило, поскольку работа с республиканскими Советами народного хозяйства официально входила в круг моих обязанностей. Да и проблем там, в самом деле, было выше крыши: развитие угольно-металлургической базы на юге Украины, предстоящее строительство Днепрогэса и подготовка к развертыванию производства алюминия, проблемы с загрузкой Николаевской верфи, организация и снабжение машинно-тракторных станций… Разговор у Макаренко с Крупской вышел сложный. — Первое мое впечатление о вашей колонии у меня неплохое, — сказала Надежда Константиновна. — Однако у педагогической общественности к вам масса претензий. — Если эту общественность послушать, так вся постановка дела в колонии имени Горького и вовсе никуда не годится, — ответил Антон Семенович. — Сплошные ужасы: "Ах, у Макаренко наказания! Наказание воспитывает раба!". Как будто если они те же самые действия назовут "меры воспитательного воздействия", то все чудесным образом переменится. А когда я без лицемерия говорю о наказании, то превращаюсь в злостного нарушителя неких неизвестно кем введенных незыблемых канонов! О долге перед Советской республикой или о рабочей чести говорить не смей, ибо, видите ли, долг — это буржуазная категория, а честь — привилегия старорежимного офицерства! — Макаренко почувствовал, что уж больно сильно заводится и на секунду запнулся. — В общем, сплошной ужас и кошмар, внедрение совершенно не советских методов воспитания. Как при несоветских методах у меня из ворот колонии выходят нормальные советские люди, это, получается, некая мистическая тайна. — Вот именно! — вклиниваюсь в разговор. — Когда нужно организовать новую колонию или подтянуть разваливающуюся, так тут же наседают на Макаренко, требуя именно его воспитанников. Идет ли речь о Доме Революции — надо взять детей из колонии имени Горького, организуется колония имени Дзержинского — тоже берут у Макаренко. И так же дружно накидываются на его методы. Сами-то они со своими со всех сторон правильными методами хотя бы сколько-нибудь похожий результат показали? — Мне в отделе соцвоса объясняли, что колония-то хорошая, но вот идеология у вас не выдержана, — не сдается Крупская. — Как не выдержана? — удивляется Макаренко. — Ведь у нас 35 % комсомольцев! — Но говорят, что у вас классовая установка хромает, — продолжает перечислять Надежда Константиновна слышанные ею обвинения. — Позвольте, что значит — хромает? Как она может хромать, если у нас воспитанники все до одного работают и гордятся своей работой, — возражает Антон Семенович. — Мне так объяснили, что у вас работают только из-за строгой дисциплины. А без нее ничего бы и не получилось, ибо не привита внутренняя классовая сознательность, — не отстает Крупская. — Так разве дисциплина — это плохо? — удивляюсь я. — Хорошо, — отвечает Крупская, — но только если она основана на классовом самосознании, а у Макаренко вместо этого "долг", "честь", гордость какая-то, что они "горьковцы". — Одно другому вовсе не мешает, а даже наоборот, помогает, — не сдается Антон Семенович. — Вот представьте, к вам приводят запущенного парня, который уже и ходить нормально разучился, а нужно из него сделать Человека. Я поднимаю в нем веру в себя, воспитываю у него чувство долга перед самим собой, перед рабочим классом, перед человечеством, я говорю ему о человеческой и рабочей чести. И что же, оказывается, это все "ересь"? — Я, Надежда Константиновна, — снова вмешиваюсь в разговор, — тоже в Харьковский Наркомпрос заходил, пытался понять, что они под классовым самосознанием понимают, и почему вообразили, будто Макаренко его не воспитывает. Оказывается, им наплевать на реальную классовую позицию, которая только в труде, на рабочем месте, и формируется. Им важно, чтобы шаблонные фразы из учебника политграмоты от зубов отскакивали — вот тогда они классовое самосознание видят. Редко где, по совести говоря, мне доводилось такое лицемерие наблюдать, густо замешанное на коммунистическом чванстве. А комчванство Владимир Ильич, насколько я помню, считал одним из наших самых главных врагов. — У нас классовая позиция строго выдержанная, — теперь Макаренко уже не защищается, а напирает. — Мы желаем воспитать культурного советского рабочего. Следовательно, мы должны дать ему образование, желательно среднее, мы должны дать ему квалификацию, мы должны его дисциплинировать, он должен быть политически развитым и преданным членом рабочего класса, комсомольцем, большевиком. Мы должны воспитать у него чувство долга и понятие части, иначе говоря — он должен ощущать достоинство свое и своего класса и гордиться им, он должен ощущать свои обязательства перед классом, — и Антон Семенович начинает перечислять: — Он должен уметь подчиниться товарищу и должен уметь приказать товарищу. Он должен уметь быть вежливым, суровым, добрым и беспощадным — в зависимости от условий его жизни и борьбы. Он должен быть активным организатором. Он должен быть настойчив и закален, он должен владеть собой и влиять на других; если его накажет коллектив, он должен уважать и коллектив и наказание. Он должен быть веселым, добрым, подтянутым, способным бороться и строить, способным жить и любить жизнь, он должен быть счастлив. И таким он должен быть не только в будущем, но и в каждый свой нынешний день. Так вот, — заключил Макаренко, — за такую линию уже принято решение снять меня с заведывания колонией имени Горького. — Хотя мне и не все в ваших словах кажется верным с идейной точки зрения, но снимать-то за что? — растерялась при таком известии Крупская. Неужели в Харькове ее так и не просветили насчет судьбы строптивого заведующего? Или решили на всякий случай обойти острые организационные углы? — Колония у вас работает, ребятки хорошие, зачем же с таким трудом налаженное дело отнимать! — теперь в ее голосе слышалась уже не растерянность, а явная нота возмущения. — А вот в РВС СССР и ОГПУ совсем иначе посмотрели на результаты работы Антона Семеновича, — вклиниваюсь со своим комментарием. — Там собираются на основе его методов и при его непосредственном участии организовать несколько детских трудовых коммун с усиленной допризывной подготовкой воспитанников для пополнения кадровых частей РККА и Погранвойск ОГПУ. — То-то я смотрю, сюда чуть ли не толпа командиров понаехала, — понимающе кивнула заместитель наркома просвещения в сторону группы военных, беседовавших с колонистами, работавшими возле длинного, почти законченного постройкой свинарника, притулившегося рядом с монастырскими корпусами. Известие о внимании военного ведомства к системе Макаренко почему-то быстро настроило ее на позитивный лад, впрочем, в довольно специфическом преломлении. — Вот! — обрадовано воскликнула Надежда Константиновна. Только чему именно она обрадовалась? — Вот для такого важного и нужного дела система товарища Макаренко как раз может пригодиться. Есть в ней такой… военизированный душок. Поэтому о пригодности ее для целей советского воспитания вообще я бы говорить не торопилась. После отъезда Крупской Макаренко, почувствовав во мне единомышленника, начал устало изливать наболевшее: — Даже Крупская не желает понимать! Дескать, моя система только для военных целей пригодна. В ту же дудку дует, что и все прочие. Заладили, словно по бумажке — "тут все кругом пропитано военным духом"! Сколько бы я ни писал, сколько бы ни говорил, а я говорю не первый год — никого не могу убедить, — Антон Семенович с досадой махнул рукой, но не остановился, а продолжал свои жалобы: — Предположим, сегодня приехали французы, встретили мы их с оркестром. Если оркестр играет, то говорят, что это военный дух. Поскольку есть оркестр в каждой воинской части, то это военный дух, но ведь оркестр есть и почти на каждой фабрике! Значит, никакой это не военный дух, потому что в медной трубе самой по себе неоткуда взяться этому самому военному духу. И вот из-за этой дурацкой упертости Наркомпрос теперь не допустит распространения моей системы, — и Макаренко снова резко махнул рукой. — Антон Семенович! — восклицаю с нажимом. — Вам не расстраиваться надо, а плясать от радости! Самое главное состоит в том, что вас теперь из колонии не выкинут, раз сама Крупская не против нашей затеи с ОГПУ и РККА. Больше того, вы же фактически получили от нее благословление на то, чтобы во всех детских коммунах, которые будут создаваться под это дело, применялась именно ваша система. И тут уж от вас зависит, чтобы блеснуть результатами. — Все равно ведь скажут, что это только для военизированного воспитания пригодно… — бурчал заведующий колонией имени Горького, не спеша покидать скорлупу нахлынувшей на него меланхолии. — Ничего, ничего! Мы им еще сюрпризы от ВСНХ и Госкомитета по науке и технике заготовим, — спешу морально поддержать Макаренко. — Ведь не все же ребятки по военной стезе пойдут. Там отбор будет. А мы найдем, чем остальным заняться, да так, что в других колониях от зависти локти кусать будут. Пока более конкретно обещать ничего не буду, вопрос еще проработать надо. Посоветую только посмотреть ближайший выпуск "Вестника Коммунистической академии". Там у меня статейка довольно любопытная выходит. О коммунизме… По возвращении в Москву, поскольку Лиде уже подходило время рожать, на меня упали хлопоты по приобретению всего необходимого для долгожданного младенца. Сама будущая мама, вопреки моим настойчивым уговорам (доводить дело до скандала я не решался), продолжала ходить на работу, хотя уже имела право уйти в декретный отпуск. Станислав Адамович вроде бы стоял на моей стороне, и время от времени выпихивал свою сотрудницу домой, отдохнуть. Но в то же время у него то и дело находились срочные поручения для дотошного, неглупого, хорошо образованного и исполнительного (вот, сколько достоинств разом!) инспектора своего отдела. Поэтому бегать по магазинам приходилось мне. Купить все необходимое — от детской кроватки до пеленок — в Москве 1927 года не составляло большой сложности, были бы деньги. К счастью, при трех работающих в семье из трех человек, да еще и при моих дополнительных приработках за счет лекций в Коммунистической академии, с этим особых проблем не возникало. Заодно я решил присмотреть кое-что и на Лиду — во многие свои вещи она уже очевидным образом не помещалась, да и после родов вернется к своим прежним размерам не сразу. Зайдя в Петровский пассаж и разглядывая одну из витрин с готовым платьем, вдруг слышу чуть не над самым ухом вкрадчивый шепот: — Я живу недалеко… Огладываюсь. Рядом со мной стоит молодая дама, наверное, ровесница Лиды, одетая в совсем недешёвое шелковое платье, модные туфли, на высоком каблуке, с поперечным ремешком на лодыжке. На плечах — котиковый палантин, волосы на голове тщательно уложены. Надо всем этим витает аромат "Красной Москвы". Видя уставленный на нее недоуменный взгляд, дама уточняюще щебечет: — Тридцать рублей… Вот зараза! Только сейчас вспомнил, что Петровский пассаж — одно из излюбленных мест "приличных" московских проституток. Тут тихонько бродили вдоль дорогих витрин в поисках добычи не какие-нибудь уличные девки. Здесь подрабатывали замужние дамочки, а нередко — и матери семейств, мужья которых приносили домой по 200–300 рублей в месяц. Некоторые из этих женщин занимали неплохое положение в обществе. Что же их толкало на подобное занятие? Очень просто: на эти самые тридцать рублей — что превышает месячный доход низкооплачиваемых рабочих и служащих — можно приобрести две коробки пудры "Коти", или три пары заграничных чулок, или фетровые ботики, или модную шляпку. Да уж, на что только не пойдут иные дамы ради того, чтобы выглядеть поизящнее! На следующий день на работе меня ждало известие — Ленинградский совнархоз настоятельно просит моего присутствия в северной столице. И попробуй, откажи, если в городе на Неве сосредоточена большая и лучшая часть наших машиностроительных заводов, самые квалифицированные рабочие и инженеры. И программа по станкоинструментальной промышленности и точному машиностроению, которую мы готовим для плана на пятилетие, опирается как раз на них. А ходатаем по просьбе ленинградских товарищей выступал мой коллега по Президиуму ВСНХ, председатель ВСНХ РСФСР Лобов. Куда уж тут денешься — только завершилась командировка на Украину, и снова надо собираться в путь. Вечером, в четверг, второго июня, укладываю свой портфель — мыло, зубной порошок, щетка, полотенце, запасные носки… Лида стоит над душой, внимательно наблюдая, не упустил ли чего, и вдруг сердито интересуется: — Почему "Зауэр" не берешь? — Зачем он мне в Ленинграде? Уже больше года, как с ним только изредка в тиру выхожу, — резонно замечаю в ответ. — Виктор! — требовательно восклицает жена. — Мало ли что? Бери, бери — невелика тяжесть. А мне спокойнее будет. Поразмыслив несколько секунд, решаю не спорить с женой — пусть ей и в самом деле будет спокойнее. Сдержав недовольный вздох, открываю ключом металлический шкафчик, установленный в алькове, и достаю оттуда кобуру, пистолет и два магазина. Торопливо снаряжаю их патронами, один — в рукоять, другой — в кармашек на кобуре, "Зауэр" — в кобуру, и всю эту сбрую, предварительно скинув пиджак — себе на плечи. Лида обнимает меня, прижавшись большим выпуклым животом, и извиняющимся тоном шепчет на ухо: — Витюша, не сердись. Ну, потаскай ты его… — Да я и не сержусь. Разве я могу на тебя сердиться? — и с улыбкой целую жену на прощание. Уже в купе поезда стаскиваю с себя военную амуницию и запихиваю в портфель, а портфель — под подушку. В Ленинграде вновь на себя цеплять не стал, так и таскал с собой в портфеле — не в гостиничном же номере пистолет бросать? Здесь пока сейфами для постояльцев не обзавелись… Вся пятница и суббота были заполнены беготней. Совещания в Севзаппромбюро, в Ленгорсовнархозе, в ЛенгубЭКОСО, выезды на завод "Большевик", "Красный Путиловец", Обуховский. Вы думаете, я в воскресенье отдохнул, по музеям прошел, по паркам, театр или филармонию посетил? Как бы не так! С утра до позднего вечера с ответственными ленинградскими товарищами кроили и перекраивали предложения по перспективному плану развития промышленности города. А в понедельник, шестого, целый день отняла поездка на Ижорский. Ближе к вечеру, когда я направлялся в свой номер в гостинице, меня перехватил администратор: — Виктор Валентинович, несколько раз ваша жена звонила. Господи, что же там стряслось? Впрочем, если бы с ней что-нибудь, то сама бы она на телефоне не висела. Напряжение разряжает трель телефонного звонка за стойкой администратора. Тот подбегает к аппарату, снимает трубку: — Это опять ваша жена, — и он жестом подзывает меня к телефону. — Витя! — голос Лиды буквально звенит от напряжения. — У тебя "Зауэр" с собой? Вот дался ей этот "Зауэр"! Совсем жену заклинило… — Конечно, с собой. Я же его не брошу где попало! — спешу уверить свою половинку. Волновать ее совсем ни к чему, какие бы вздорные фантазии у нее в голове не гуляли. Но следующие ее слова дают мне понять, что дело тут совсем не в эмоциональной неуравновешенности, время от времени посещающей беременных: — Витенька, позавчера ночью пытались взорвать общежитие ГПУ на Малой Лубянке! Трилиссер сказал, что есть директива РОВСа об активизации террора в СССР! Уже были перестрелки на границе с Финляндией и Эстонией. А ты там поблизости! Будь осторожнее, умоляю тебя! И не таскай ты его в портфеле, пусть будет под рукой, — от этого добавления я чуть не вздрогнул. Неужто она по телефонным проводам умудряется разглядеть, где я пистолет ношу? — Слушаюсь! — молодцевато выпаливаю в ответ. Что тут еще скажешь? В номере заваливаюсь отдохнуть минут на сорок. Да, мой рабочий день еще не закончен. Сегодня, в 20.30, в бывшем доме купцов Елисеевых, на набережной Мойки, 59, предстоит выступать с лекцией о подготовке пятилетнего плана социалистической реконструкции народного хозяйства СССР. В этом здании устраивают свои заседания Агитационно-пропагандистский отдел Ленинградской Коммуны, Центральный дискуссионный клуб Ленинградского комитета ВКП(б) и Деловой клуб ленинградских хозяйственников. Закончив отдых, начинаю собираться. Проверяю, на месте ли в портфеле краткий конспект лекции. Несколько секунд размышляю, цеплять ли на себя кобуру с "Зауэром", потом, глубоко и шумно вздохнув, все-таки вытаскиваю снаряжение из портфеля и вожусь с застежками. Кто его знает, а вдруг Лида и в самом деле чует — нацепил ли я на себя кобуру или нет. А потом устроит мне по этому поводу головомойку. Нет уж, лучше я буду до конца честным перед своей женой. Хотя время уже довольно позднее, вокруг достаточно светло — близится время белых ночей. Сворачиваю с Невского и иду вдоль Мойки. Здание, принадлежавшее братьям Елисеевым, и внутри и снаружи выглядит более обшарпанным, чем я его помню по своему визиту в Ленинград еще в том времени. Видел-то я его только что отреставрированным, а сейчас на нем заметны следы пронесшихся бурь войн и революций. Однако все признаки купеческого шика налицо — и лепнина, и позолота, и ажурные чугунные перила лестницы, и бронзовые светильники, и роспись потолочных плафонов, и сохранившаяся мебель в стиле "модерн". В вестибюле заметен ручеек народа. В начале июня вечерами в Ленинграде совсем не жарко, и многие сдают на вешалку куртки и плащи. Поднимаюсь за сопровождающим наверх, тяну на себя за бронзовую граненую ручку тяжелую дубовую дверь и оглядываю помещение. В бывшем Бальном зале, где и пройдет лекция, еще на месте обнаженные нимфы на потолке. Недолго им осталось — как мне объяснил сопровождающий, художнику, расписывавшему плафон, уже дан заказ заменить роспись на другую, более идеологически выдержанную. По углам свисают большие люстры-гирлянды, до боли похожие на те, что украшают интерьер продовольственного магазина братьев Елисеевых. Но надо начинать. Народу собралось много — партактив, хозяйственные руководители и специалисты, преподаватели и слушатели Коммунистического университета. Устраиваюсь, как положено в президиуме и достаю свой конспект. Трибуны тут нет, так что буду выступать прямо из президиума… Нет, неудобно. Покидаю свое место и устраиваюсь сбоку от стола. Шум в зале немного стихает, и это позволяет уловить неразборчивые голоса за дверью. Она открывается, впуская троицу опоздавших — мужчину лед тридцати с небольшим в сопровождении молодых людей едва ли за двадцать. У самой двери они о чем-то перешептываются, и, не пытаясь занять свободные места, начинают возиться со своими портфелями. Ладно, бог с ними, приступаю к лекции. В этот момент краем глаза отмечаю странный жест старшего из этой компании — оставаясь в зале, он зачем-то распахивает дверь за своей спиной. И сразу же взгляд цепляется за предмет в руке одного из молодых — граната Рдултовского, будь я проклят! Трудно не узнать предмет, с которым я возился на военных сборах в 1925-м. Правая рука совершенно автоматически летит за борт пиджака, цепляет рукоять "Зауэра", выдергивая его из кобуры, а большой палец скидывает флажок предохранителя… Но бутылкообразная граната, еле слышно шипя, уже катится по проходу, и слышится чей-то заполошный выкрик: — Бомба! — Ложись! — ору во всю мощь лёгких, вторя первому крику, поднявшему тревогу, а левая рука уже подхватила правую снизу, ствол пистолета нащупал цель — того, кто только тянет гранату из портфеля, — палец потянул спусковой крючок, и "Зауэр" загрохотал, опустошая магазин. Сколько всего может произойти за считанные секунды! Пока пули летят в сторону дверного проема, у меня в голове вихрем проносятся мысли: "Теракт в ленинградском партклубе… Растяпа, как же ты не вспомнил!.. Даже когда Лида сказала про общежитие на Малой Лубянке… Ведь читал же об этом, и не раз… Войков! Сегодня в Варшаве Коверда застрелит Войкова!.. Скорее, уже застрелил…". Тем временем первая граната все никак не желала взрываться. Вторую бросить не даю, — молодой человек, которого, похоже, достала одна из моих пуль, а может, и не одна, роняет гранату на пол, а затем сам падает лицом вниз, прямо на нее. Первый, тот, что бросил невзорвавшуюся гранату, рвет из-за пазухи пистолет, так, что разлетаются пуговицы на рубашке, и я переключаю огонь на него. Третий, что постарше, успевает выскочить в коридор. Взрыв! Сраженный моими пулями все-таки успел перед этим сорвать кольцо и снять гранату с предохранителя, и теперь смертоносный гостинец рвет его тело осколками. Со звоном осыпается одно из стекол. Того, что с пистолетом, цепляет пуля, отбрасывая к дверному косяку, но он все же неуверенным движением вываливается из зала в темноту коридора. Снова взрыв! На этот раз он звучит из коридора. Сразу вслед за этим хлопает пистолетный выстрел и у меня над ухом с противным звуком прошуршала пуля. Ухожу вниз и в сторону, перекатываясь по паркету, но выстрелов больше нет. В наступившей тишине слышен стон раненых, бессвязные выкрики. — Звоните в скорую помощь! — кричу на бегу, пытаясь догнать террористов. — Сообщите в ГПУ! Подскакиваю к двери и вдруг соображаю, что вылетев коридор, могу оказаться на прицеле. Секундная заминка позволят заметить, что "Зауэр" встал на задержку. Лихорадочно меняю магазин и рывком миную дверной проем, сразу прижавшись к противоположной стене. Но выстрелов нет, лишь топот на лестнице. Кидаюсь следом и торопливо сбегаю вниз. На лестничной площадке, привалившись боком к стене, сидит один из террористов, — вроде бы, молодой, — а его пистолет валяется рядом. Пробегая, отшвыриваю оружие подальше. Внизу, уже у самых дверей — последний, что постарше. Он на ходу засовывает в карман кепку (успевает мелькнуть мысль — "зачем?"), и начинает оборачиваться на топот моих ног по лестнице. Рубашка расстегнулась на животе, открывая рукоять "Маузера", засунутого за пояс. В правой руке у него гранта, и поэтому ствол "Зауэра" немедля подскакивает вверх, и по вестибюлю разносится грохот выстрелов. Все-таки, на бегу, да еще по лестнице, стрельба у меня не очень… Террорист (опять мелькает мысль — "а выправка-то офицерская…") успевает размахнуться и швырнуть гранату чуть ли не мне под ноги. Грохот взрыва бьет по ушам. К счастью, ступеньки спасают меня от осколков, но мой противник уже на улице. Выскакиваю за ним, ловлю взглядом и стволом пистолета удаляющуюся спину. Выстрел, другой, третий… Убегающего повело в сторону, он хватается за плечо, но продолжает быстро перебирать ногами. У меня в магазине еще один или два патрона, но я больше не стреляю — на одной линии с террористом показались люди… Кажется, на них милицейская форма. — Держите его! — кричу, надсаживая глотку, и срываюсь с места, сразу переходя на бег. — Он швырнул гранату в Партклуб! Одного из милиционеров террорист сбивает с ног, выхватывает оружие, но второй успевает вцепиться в руку с "Маузером". Подбегаю и луплю рукоятью пистолета по тому месту, где на пиджаке расплывается кровавое пятно. Этого хватает, чтобы раненный на мгновение обмяк и потерял равновесие, и милиционер смог, наконец, выкрутить оружие из его руки… К счастью, пострадавших было немного. В зале четыре человека получили легкие ранения в ноги, было несколько ушибов при неудачной попытке броситься на пол среди стульев, вторым взрывом серьезно ранена была буфетчица, находившаяся в коридоре. Обеих выживших террористов забрало местное ГПУ, и мне пришлось проехать с ними на Гороховую, ныне именуемую Комиссаровской (в связи с тем, что Феликс Эдмундович еще жив, в Улицу Дзержинского пока не переименовали…), чтобы оформить показания. Там прошу соединить меня с Лубянкой. На реплику: — "Мы сами сообщим" — отвечаю: — Да вы не поняли! Мне с женой поговорить надо, — и диктую им номер кабинета Мессинга. Видимо, знакомые тут у него остались, и телефон этот кое-кому был известен, потому что на меня посмотрели с пониманием и пообещали дать связь как можно быстрее. Когда телефонная станция сообщила, что можно говорить с Москвой, хватаюсь за трубку: — Станислав Адамович? Здравствуйте. У телефона Осецкий. Лида у вас? — Здравствуйте, Виктор Валентинович. Здесь ваша жена, — ну, кто бы сомневался. Опять на работе торчит чуть не за полночь! — Позовите ее, пожалуйста, если это не трудно. — Виктор? Что стряслось? — в голосе жены нешуточное беспокойство. — Как ты можешь убедиться — ничего особенного. Жив, здоров, и звоню тебе, — стараюсь говорить как можно более убедительно. — Та-а-к… — зловеще тянет Лида. — А не особенного что случилось? — Ведьма ты у меня, — выпаливаю в ответ. — Ты что обзываешься? — судя по голосу, моя половинка пока не решила: обижаться или принять за шутку? — Так я в хорошем смысле! — спешу оправдаться. — Как ты заранее угадала, что мне именно сегодня понадобится пистолет? Оба магазина расстрелял… — Так ты сегодня был в Партклубе? — с тревогой перебивает меня жена. Им что, уже пришла информация из КРО, от Артузова? Быстро, однако… — Был, был. Все патроны потратил, а уложил только одного. Одно хорошо, что напугал их своей пальбой, и они поспешили драпануть, а не стрелять в ответ, — тороплюсь выложить ей подробности. — Впрочем, здешнее ГПУ, скорее, хвалить меня будет за не слишком меткую стрельбу, потому что двоих прихватили живьем.