Голбец - Ярослав Костюк
— Пойде-о-м… — промычала она, и он сразу вспомнил, что ни разу не слышал, чтобы она говорила прежде, — к р-е-ечке, к в-во-о-де… в… в… во-о-ду… бежи-и-м…
Еще он вспомнил, что Кондаков и Компанийцев пропали ночью, и это могло означать только одно. Он с ужасом уставился на рот, полный игольчатых зубов.
— А вот я вас, подлюки! — заревел командир, прыгнул в телегу и развернул пулемет. — Щас вы у меня пострадаете!
— Адонай! — взвыли хасиды. — Ангелы божьи!!
— Ангелы?! — закричал командир и стал заправлять патронажную ленту. — Щас!
Молодайка выдернула из телеги жениха и потащила по земле. Она волокла тело, а за ней ползла невеста; платье стояло торчмя, алые цветы крови увядали на нем. Она ухватила жениха за сапоги, припала к ним и слизнула сизые ошметки плоти — улыбка стала блаженной, она откинулась на спину и раскинула руки.
— Брось! — крикнул дядя Яков, подбегая.
На Бабеля нашло оцепенение. Он беспомощно повернулся к старику.
— Отпусти, а?! — попросил раввин, нижняя челюсть у него дрожала от волнения — запрыгали седые полумесяцы в курчавой бороде. — Отпусти племянничка!
— Аг-гы-гы! — протянула Эльза. — Атый-ди!
Раввин помертвел лицом, сунул руку за пазуху и достал свиток, но прежде чем успел хоть что-то с него зачитать, как молодайка надавила ему большим пальцем на лоб.
— Алеф! — неожиданно четко сказала она. — Алеф, алеф! Мене текел!
Дядя Яков попятился, замотал головой, как бы прося отменить приказ, развернулся и механически, дергано, как объевшаяся лягушек цапля, зашагал обратно к синагоге.
— Ты, ты, ты… — Эльза ухватила Бабеля за руку.
Глядя на него исподлобья, набирая ход, по воздуху помчалась еще одна дьяволица — она оторвалась от земли, распрямила тело и выкинула вперед руки.
— А-а-а… — просипел Бабель, больше всего боясь, что Эльза его не услышит.
— А-а-а! — повторил он, и Эльза закричала… Нет, выдала высокую резонирующую ноту. «Как губная гармошка, — подумал Бабель. — Там, в степи, как голос сирен…» Атаковавшая его молодайка упала, заскулила и свернулась в калачик.
— Сети набрасывай! — заорал командир.
Бабель ничего не слышал больше. Он вдруг вспомнил, как добирался на лодке к пароходу, и разыгралась буря, и палубные огни да маяк служили ориентирами — буруны страшных вод вздымались за бортом, в лицо летели брызги, сдутые с пенных гребней ветром. Он склонился за борт, и его вырвало — едва успел передать весла жене, одно из которых вывернулось из рук и ударило ее по скуле. Он видел краем глаза, как Ирина упала без чувств, но его выворачивало — он почти вывалился из шлюпки, мертвой хваткой уцепился в ледяную корму, и тут что-то угодило ему в глаз, полыхнуло искрой, до самого мозга разворотило глазницу голубой болью. Море ярилось и свистало всех дьяволов. Глубина была перед лицом, глубина, черная, как самый плодородный и пропитанный крестьянским потом жирнозем, и белое пятно в обрамлении девичьих волос выплыло оттуда. Глаза, губы, рот. Руки обвили за шею, чтобы поцеловать, и почти утянули в воду, девичий поцелуй пронзил холодом — сердце сжалось и пропустило несколько ударов. Упоительные эти секунды ничем не были похожи на все прежнее в его жизни и на бегство из жизни в осажденном городе. В темной ночи грохотал оглушительный поезд счастья, но стук колес слабел, пропадал, и тишина, ревущая тишина, поражающая контуженных после взрыва, забрала дыхание и не давала оттолкнуть от себя русалку. Русалка пахла гниющими водорослями, утопленником, туманом. Эта смесь наполнила его, вызвав припадок эйфории, и тело запело от радости. Он подхватил весла, ставшие вдруг втрое тяжелей, заворочал ими в антрацитовой мгле, один посреди моря, над которым витала музыка — губная гармошка, орган, голоса тысячи сирен, — он догреб до берега и с поистине Самсоновой силой оттащил лодку к мертвым бакенам — жизнь после этого покатилась вверх тормашками, он уехал, он бросил Ирину, он устроился в сотни газет и сотни раз уволился, и само бегство, и поцелуй как-то выветрились из его памяти — и только стыдная причина расставания порой еще мучила его своей смутностью, неопределенностью, в этом месте был жуткий провал, ничем не объяснимый и поэтому еще более мучительный… Он потряс головой, избавляясь от наваждения. В корчах издыхали дьяволицы. Они извивались всем телом и как-то потеряли свою прежнюю человеческую форму. Животы распороты. А к Эльзе подбирался красноармеец со штыком на винтовке — безумная улыбка бродила вокруг пухлых губ…
— Ы! — помычала Эльза. — А-а-ыа!..
Она поцеловала Бабеля. Он даже не успел испугаться, что острые зубы прокусят ему губу, а потом все вокруг изменилось… Мир снова стал розовощеким и бодрым, как пионер.
— Уходим! — сказал Бабель. — Туда!
Они побежали, держась за руки, в тенистую улочку, за синагогу, через тихий парк и по откосу к речке. Уже на берегу он заметил, что у Эльзы повсюду ранки на ногах — костяные иглы торчали из них… Над головой просвистела шальная пуля. По склону сбегал красноармеец. Молодайка сбросила платье и неуклюже плюхнулась в воду. Ее тело сразу потеряло прежнюю форму, посерело, потемнело, костяные иглы стали еще длиннее, сомкнулись и сцепили ноги в замок — мелькнул в один миг отросший хвост, а вместо головы Бабель вдруг увидел что-то безобразное, шишковатое и сильно раздутое с двумя черными яблоками глаз, по бокам свисали странные щупальца, даже непохожие на волосы… Красноармеец подбежал к Бабелю, вскинул винтовку для выстрела. Бабель молча кинулся вперед и толкнул.
Грохнул выстрел.
— Ты чего?! — завопил красноармеец. — Уйдет же!
Он выглядел искренне обиженным, как человек, которому помешали исполнить свой долг. Он ничего не понимал. Молодайка извернулась, тяжело махнула хвостом и скрылась в глубине. «А ведь и правда — как ламантин…» — подумал Бабель.
— Вот ушла! — горько констатировал красноармеец. — Дурак!
Он еще что-то кричал, но Бабель уже поднимался по склону, срывая на ходу худую траву. Он прикусил стебелек и ощутил на языке счастливую горечь. Глаз у него не болел, дышалось ему легко, а на холме зеленым облаком, точно улыбаясь миру, парило дерево — одно среди светлой погоды.
