Джон Краули - Роман лорда Байрона
Несчастный бей, из уважения к братству с англичанином, которое он поклялся нерушимо блюсти, не расправился с женой на месте, как поступил бы всякий и на что он имел полное право, — тут паша кивком дал знать о полнейшем своем согласии, — но вместо того сдержал гнев и дождался рождения ребенка — славного, хорошо сложенного малыша, после чего несчастную женщину, лишенную защиты, вскорости постигло столь надолго отсроченное супружеское возмездие. Ее сына отослали в отдаленный угол страны под кров старого Пастуха, единственного его покровителя; при сем бей препроводил некий знак, которым надлежало отметить мальчика, буде тот выживет.
С тех пор протекли годы: сыновья бея пали жертвой неустанной вражды — один за другим были умерщвлены сыновьями и внуками тех, с кем давным-давно расправились их отцы, дядья и деды; и теперь бея охватило раскаяние за свою былую суровость — он начал лелеять память о любимой супруге, так походившей на газель и так нежно любимой. Вот почему он просил позволения паши сопровождать его войска или даже предшествовать им в походе на те земли, где он искал бы юношу, которого узнает по знаку (для сведения паши он начертал его на полу) и которого намеревался взять к себе в дом и назвать своим наследником. Если же кому-то из воинов паши случится наткнуться на него первым, а тот будет вооружен, бей умолял пощадить жизнь юноши и возвратить под родной кров.
Паша выслушал просителя — задал несколько каверзных вопросов — и погрузился в раздумье, теребя и поглаживая свою дивную бороду, которую подносил к носу, как бы вдыхая исходившую из нее мудрость; потом хлопнул в ладоши, призывая слуг — набить трубку гостя и вновь налить его чашу, — и объявил, что просьба будет исполнена по возможности, о чем бею своевременно доложат; и с тем повелитель заговорил о другом.
Достойный бей простился с пашой и отправился в путь. Паша немедля выслал вслед за ним кое-каких доверенных лиц — и если бею удалось бы добраться до дома и своего гарема, то его преследователи более не дерзали бы показываться нигде во владениях паши, кои, по их представлениям, простирались до самого края света. Вскоре после того полчища паши устремились на земли, где усыновившее Али племя обитало веками и пасло скот: им велено было подчинить Вождей власти паши и передать собранную дань в его Казну.
Есть в людских сердцах — и не только в сердцах тех, кто вникал в исторические Хроники или слушал речи Политиков, — чувство, ставящее любовь к Свободе превыше любви к Жизни; оно только возрастает по мере усиления гнета, ибо «ромашка растет тем гуще, чем больше ее топчут», — в отношении ромашки, это, наверное, вполне справедливо, хотя по собственному опыту я и не могу об этом судить; что до Свободы, то, как известно, сулиотки, преследуемые в былые времена воинами паши, в отчаянии, лишь бы не попасть к ним в руки, кидались с младенцами в руках с вершин залонгских скал в пропасть, почитая это высшим благом; и ничто не могло заставить их предпочесть тиранию этому страшному и последнему выбору.
Жители Охриды, свободолюбивые, как и сулиоты, но не столь прославленные необузданностью, заранее бежали от воинства паши — куда, что и говорить, влилось теперь немало сулиотов-наемнмков, — унося пожитки, какие могли захватить с собой, на спинах или на деревянных телегах и поджигая свои неказистые лачуги. Али и Иман, гоня жалобно блеющих коз, поспешили перебраться через долины на север, однако бегство это было столь же тщетно, как попытка спастись в рыбачьей лодке от готового обрушиться на нее штормового вала; еще не видя настигавшего их врага, они ощущали босыми подошвами отдаленный топот копыт. Их соплеменники-мужчины, занявшие возвышенность, пытались отразить натиск неприятеля криками и ружейными выстрелами (крики раздавались куда чаще выстрелов, поскольку запасы оружия были не менее скудны, чем все прочие запасы) только ради того, чтобы дать женщинам и детям время для бегства, но — пустые надежды! — конница налетела вихрем; Али, обернувшись, видит, что к нему и Иман скачет громадный жеребец: всадник размахивает в воздухе сверкающим кривым мечом, ветер развевает его накидку, зубы оскалены наподобие волчьих, словно и они станут орудиями расправы. Али выхватывает пистолет, заряженный одной-единственной пулей и щепоткой пороха, которую он смог раздобыть; заслонив грудью свою даму, он целится — только тот, кто противостоял наезднику-сулиоту, способен оценить его отвагу! — пистолет дает осечку — однако враг на полном скаку осаживает жеребца так круто, что едва не валится вместе с ним на землю. Волчьи зубы скалятся теперь в радостной улыбке: он хватает Али за руку, в которой тот все еще сжимает никчемный пистолет; увидев на руке знак, довольно хохочет (паша обещал награду — теперь она его!) и резким рывком кидает Али (юноша при сильном и соразмерном телосложении навсегда останется худощавым) на круп своего жеребца. Иман, видя это, не дрогнув и ни секунды не колеблясь, бесстрашно бросается на всадника и молотит его своими кулачками — сущая тигрица; на мгновение кажется, что гогочущий противник лишится трофея: ему разом не справиться с разъяренной девчонкой и не удержать мальчишку — что за бес их обуял, раз им никак не расстаться? — но наконец он пришпоривает лошадь и уносится с беспомощным Али быстрее ветра. Иман бежит вслед и зовет Али, который тянется к ней свободной рукой (другая стиснута мощной хваткой воина), словно желая уничтожить разрыв, все более широкий: сердце Али, его душа — там, с Иман, несется к ней вместе с обращенным к ней криком, и навсегда, навсегда должна с ней остаться. Горестные возгласы детей — они не смолкают! Наверняка эти призывы осаждают Небо, и даже самые жестокосердные разбойники внимают им и смягчаются сердцами: такое порой случается — немногим чаще, чем Небеса отвечают на мольбу.
Воин, захвативший Али, оглянулся на разгар сражения — если оно заслуживало такого имени — и пустил коня вскачь; Али, изо всех сил пытавшийся спрыгнуть с валкого лошадиного хребта, теперь в страхе должен был крепче прильнуть к всаднику, дабы не оказаться сброшенным на камни или раздавленным копытами. Когда от все еще наступавших отрядов паши их отделило несколько миль, воин осадил коня, пустил его медленным шагом, и Али — который находился теперь от дома и знакомых мест дальше, чем когда-либо, — ничего не оставалось, как держаться на конском крупе, направляясь в неизвестность. Оба не обменялись еще ни единым словом — возможно, они и не поняли бы наречия друг друга — да и разговора не получилось бы: Али не знал, о чем спросить, а всадник вряд ли ответил бы на его вопрос. Когда день сменился наконец зеленоватыми вечерними сумерками, был сделан привал: похититель протянул пленнику еду и с прежней улыбкой жестами принудил его съесть свою долю, а укладываясь на ночлег — они расположились на земле под накидками и черным покрывалом мерцавшей бессчетными звездами ночи, — привязал запястья Али к своей руке кожаным ремнем. Тут Али решился узнать, что его ожидает и почему он один избавлен от участи, постигшей его племя и его возлюбленную; однако воин в ответ (понял ли он мольбу Али — неизвестно) согнал с лица улыбку и, выразительно погрозив юноше длинным грязным пальцем, что означало Запрет на Расспросы, смежил очи. Али лежал с похитителем бок о бок; уверившись, что его не услышат, он тихо заплакал: плакал об Иман — о старом наставнике — о козах, чьи привычные имена повторял шепотом; плакал он и в предчувствии будущей рабской жизни, поскольку не имел оснований надеяться на иное.
Но вместо того (и читатель, добравшийся до этой страницы, удивлен не будет) Али, после многих перегонов, доставлен был в тепеленскую резиденцию паши — нечто невиданное им прежде по размаху и роскоши — не как невольник, а как почетный Гость. Али привели к самому паше, который милостиво ему улыбнулся и потрепал по темным кудрям — взял его руку в свои и с жадным вниманием всмотрелся в нанесенный на нее знак — затем усадил юношу на шелковую софу справа от себя и принялся угощать засахаренными орехами и сладостями; а его родной внук глядел потрясенно и обиженно. Если нам совершенно ничего не известно о внешнем мире, лежащем за пределами одной-единственной долины с ее склонами и виноградниками, то, вероятно, нас не слишком поразит все с нами происходящее после того, как нас внезапно и мгновенно переместят в другой край, ибо мы попросту лишены будем возможности возбудить в себе какие-либо ожидания. Али ничуть не протестовал против знаков внимания со стороны престарелого улыбчивого деспота: они не вызвали в нем ни сердечного отклика, ни благодарности; он безмолвно облачился в поднесенное ему богатое одеяние, состоявшее из длинной белой накидки тончайшей шерсти, отделанного золотом плаща, вышитой рубашки, плотной как нагрудник, широкого пояса и головной повязки, разноцветной наподобие одежд Иосифа. И только меч, который паша вложил ему в ладони — изогнутый и сверкающий, будто улыбка Сатаны, и столь же погибельный, не оставил его равнодушным: Али поклялся вслух, что никогда с ним не расстанется; он и в самом деле не расставался с ним, пока по прошествии лет не потребовал его отдать суровый мировой судья, — однако этому предстояло случиться еще очень нескоро, в далекой стране, о которой Али и понятия не имел. Как он туда попал, что там с ним приключилось — об этом еще предстоит поведать; а сейчас, изложив сведения в объеме, более чем достаточном для одной Главы, дописываю страницу и откладываю перо.
