Александр Прозоров - Воевода
– Князь в седло ныне так же легко, как ранее, не садится, – опять проболтался Ануфрий. – Ломота у него в костях, мучается тем изрядно. И ходит с неохотой, и ложку до рта через боль несет, и говорит тихо. В бане каждый день парится подолгу. После бани, сказывают, отпускает.
– Нет, коли нужда случится, он еще о-го-го! – тут же вступился за хозяина Софон. – И меч поднимет, и дружину в сечу поведет. Но пока надобности сильной нет, походов Василий Дмитриевич ныне сторонится. Да и чего ради рати-то гонять? Путь сюда неблизкий, княжество нищее, брать нечего. Одолеть он тебя, знамо, одолеет. Да токмо проку никакого. Ни славы, ни добычи.
– Выходит, он меня просто пугает? – Егор взглядом остановил Антипа, собравшегося было с помощью полена вступиться за честь Заозерского княжества. – Надеется, что сам убегу?
– Не ищи гнева великокняжеского, атаман вожский! – торжественно вскинул палец боярин, но закончил краткую речь уже вполне обыденным тоном: – Чего тебе этот посад захудалый сдался? Ты ведь вроде из новгородских? Так и ехал бы к себе в Новгород. Князь тебя преследовать не станет. К чему кровь напрасную проливать? Супротив Москвы тебе все едино не устоять.
– Так что, князь твердо намерен нас отсюда выжить? – Егор подлил гостям еще самогона.
– Княгиня великая Софья Витовтовна позора дружка своего не простит, – зевнул боярин. – Князя же Василия на поход ныне раскачать трудно. Без большой нужды не сдвинется.
– Сам не пойдет, так дружину может князю Нифонту дать.
– Хорьку – дружину? – поморщились и Софон, и Ануфрий. Третий гонец уже спал. – Кто же к нему под руку встать согласится?
– А воеводу с войском послать?
– Коли послать, дружину придется ослабить. А чего ради? Ты ведь ушкуйник, вы на одном месте долго не сидите. Зима кончится, сам уйдешь, дабы гнева княжьего не вызывать… – Боярин весь раскраснелся, язык его заплетался все сильнее. – Опосля где-нибудь все едино попадешься… Тогда и повесят…
Он опустил голову на сложенные перед собой на столе руки и тихонечко засопел. Последний московит еще держался, но осоловевший взгляд подсказывал, что его разум уже успел расстаться с телом.
– Ну что, други? – перевел взгляд на ватажников Егор. – Может, и мы по одной? Все, что нужно, мы ныне узнали. Мести в ближайшие месяцы опасаться не стоит. А если понапрасну московского князя не раздражать, то волынку можно и вообще тянуть лет десять. Будем делать вид, что боимся. А они будут ждать, что вот-вот сами убежим.
– И то верно, – согласились ватажники, разбирая ковши. – Чего ради животы класть, коли миром все можно сделать?
– Вздрогнули! – князь допил свой самогон, довольно крякнул и указал на спящих гонцов: – На лавки их положите. Как оклемаются, пусть едят досыта и пьют допьяна. Делайте вид, что с опаской к ним относитесь. Отдохнут – пусть скачут обратно в Москву невозбранно. Про меня же обмолвитесь, что спужался и уже вещи собираю домой в Новгород бежать. Пусть радуются.
Егор заглянул в кувшин. Там еще оставалось на полторы ладони самогона. На пятерых – аккурат чтобы хорошенько захмелеть, но не нарезаться. Тем более что пробу с его напитка ватажники уже снимали, с убойным действием были знакомы и ковшами, в отличие от москвичей, хлебать не станут.
– И другим передайте, чтобы над гонцами не изгалялись, – на всякий случай повторил он свой наказ. – Эх, хотел бы с вами посидеть, да уж больно любопытно, чего там княгиня Софья Елене написала?
– Иди-иди, атаман, княжь, – с довольной усмешкой утешил его Никита Купи Веник. – Не пропадет твоя клюковка, не беспокойся.
Покои княгини Заозерской находились на женской половине дворца, в самом дальнем от хозяйственных построек краю, и имели отдельный выход в обнесенный тыном обширный двор, где Елена задумала разбить сад на ордынский манер – с прудами, рыбками и цветниками. Но из-за зимы осуществить мечту пока не успела. Егор, чтобы не петлять длинными, темными и, увы, холодными коридорами, прошел к ней через улицу, войдя в рубленный из полутораобхватных стволов и крытый тесом дом со стороны будущего сада. Не замеченный дворовыми девками, хлопочущими в проходной горнице, князь сразу направился в светлицу хозяйки – и застал любимую всю в слезах.
– Елена… Леночка, милая… Ты чего? – он быстро подошел к жене и крепко сжал в объятиях.
– Софья, гадина… Она… Она… – В этот раз урожденная княгиня Заозерская кичиться знатностью не стала, сунула нос ему в ворот и заплакала навзрыд.
Егор ладонью свернул с ее головы кокошник и минут десять успокаивал, прижимая к себе и поглаживая по волосам. Когда же всхлипывания чуть поутихли, осторожно поинтересовался:
– Ну, и чего такого эта дурочка тебе накропала?
– Она, – судорожно сглотнула Елена, – она поносит меня всячески, что мужчину старшего из рода своего не слушаюсь, уважения не выказываю и не почитаю. Ты представляешь? Нифонт, тварь богомерзкая, меня, почитай, собственными руками в Орду на поругание всяческое отдал, а я его почитать и уважать должна, слушаться беспрекословно?! – Ее пальцы, сгребая в складки ткань Егоровой рубахи, сжались в кулаки. – Кабы дотянуться могла, на месте бы ее задушила собственными руками. И за то еще попрекает, что в монастырь по возвращении не постриглась от перенесенного позора. Так, значит, по-еёному получается, что коли Нифонт поганый меня опозорил, так меня, стало быть, в клеть монастырскую навеки – а его на стол князя Заозерского со всем почтением. Да я еще и благодарить его всячески должна! – Слезы Елены наконец-то пересохли. Но не от того, что она успокоилась, нет. От невыносимой ненависти к дядюшке и его покровительнице. Елена продолжила уже почти спокойно: – Еще попрекает меня Софья, что мужика безродного на стол княжеский притащила, с татями-душегубами связалась и род свой позорю. В общем, ругательное ее письмо все от начала и до конца, с проклятиями и оскорблениями многими. Хочет, чтобы сами мы покаялись и Нифонта обратно впустили, на его милость отдавшись. А иначе муж ее силой того добьется, и плохо нам от того будет так, что сами не представляем.
Всхлипнув в последний раз, она выбралась из объятий, подошла к кушетке, подняла с нее грамоту, развернула, прочитала:
– «Ибо то бесчестие, коим ты покрываешь семя колена Ярославова, изрыгает тебя из рода княжеского и выполото должно быть без жалости и сожаления…» Выполоть она меня хочет, понимаешь?! Саму бы ее выполоть с ублюдком этим, невесть откуда в землях наших выползшим! Ты ведь можешь это, милый? Ты можешь, любимый? Наказать! Наказать так, чтобы навек запомнила и ко мне более не совалась!
– Можно и наказать, – пожал плечами Егор. – Нос маленько подрезать, чтобы в чужие дела не совала.
– Ты это сделаешь? Сделаешь, мой князь? – сунув грамоту мужу в руки, Елена закинула руки ему за шею. – Обещаешь?
– Обещаю, – кивнул молодой человек.
– Правда? Ты это сделаешь? Сделаешь? – Отступая, княгиня увлекла его за собой к кушетке, опрокинула, покрывая лицо поцелуями, рванула ему завязки штанов, быстро села сверху, сильным рывком вскинув юбки, раскрыв их вокруг, словно цветок.
У пятнадцатого века перед двадцать первым были, как ни крути, и изрядные преимущества. Например – женщины под своими юбками и рубахами не носили ничего.
Егор, утонувший среди рыхлых тряпок и прижатый к кушетке, в полной мере испытал на себе силу охватившей жену ненависти. Она вцепилась в молодого человека прочно, как бойцовый пес, она вбивалась в него с такой силой и яростью, словно это ее плоть входила в тело заозерского князя, а не наоборот. Ее поцелуи больше напоминали укусы, а ласки – борцовские захваты. Она не отдавалась, она брала свое – и когда их любовная схватка все же завершилась, Егор, не ожидавший такого напора страсти, испытал даже некоторое облегчение. Как и Елена, наконец-то ставшая мягкой и ласковой.
– Как хорошо, что ты есть у меня, любимый, – распластавшись рядом, прижалась к нему княгиня. – Пути Господни неисповедимы. Мне пришлось испытать немало мук, но я встретила тебя. И оно того стоило.
Егор вытащил из-за спины мятую грамоту, поднес к глазам. Разумеется, ничего не понял в Софьиной скорописи и просто отбросил ее к стене.
В этом мире он словно снова оказался первоклашкой. Буквы в текстах вроде как и знакомые – а читать получается только по слогам. В текстах красивых, каллиграфических, писцы рисовали буквы разного размера и формы, помещали одну под другую или вовсе внутрь, превращали слова в какую-то хитрую арабскую вязь. Сразу все знаки взглядом и не различишь. В обычных же письмах текст строчили, не разделяя слова, не ставя знаков препинания, а до кучи еще и пропуская половину гласных. Видимо, потому, что и так все должно быть понятно. В общем, нынешние тексты напоминали хитрые головоломки, которые не всякому по плечу. Егор одолевал эти загадки с большим трудом.
– Скажи мне лучше, как Нифонт твой в Москве оказался? Его ведь вроде как застреленным нашли и в болоте закопали.
