1914 - Василий Павлович Щепетнёв
При прощании Вилли явился ко мне в сопровождении запаха гаванских сигар и ландышевого одеколона. Его монокль, холодный как апрельский лед на Неве, скользнул по моим воспаленным щекам: «Ваше высочество напоминает Рафаэлева сивиллу — местами бледно, местами красно, а в целом живописно». Шутка прозвучала как пароль, за которым последовали туманные обещания: «Скоро мир ахнет от нашего сюрприза». В его голосе, обычно резком, как прусские манёвры, слышалось странное волнение. Может, от мысли о том, как два кузена — он в остроконечной каске, я в старой богатырке Papa, найденной случайно в шкафу охотничьего домика — будут рушить старый порядок, играя в бирюльки судьбами империй?
О краснухе младшего Вильгельма он сообщил с комичной важностью, словно речь шла о династическом браке. «Ваш микроб, любезнейший, для нас теперь безопаснее швейцарского сыра!» — хлопнул по столику, оставив на лакированном дереве влажный отпечаток ладони.
«В лёгком воздухе свирели раствори жемчужин боль, В синий, синий цвет синели океана въелась соль» — вдруг пришло на ум.
После его отъезда я погрузился в газетное море, где волны новостей бились о рифы умолчаний. «Нива» пестрела видами курортов, «Новое время» философствовало о падении нравов, а между строк сквозило напряжение, словно бумага пропиталась нитроглицерином. Австрийские орлы, по сообщениям, «осуществили плановое перемещение к сербским рубежам», будто речь шла о перелете птиц. Белградские корреспонденты, словно древние авгуры, толковали полет артиллерийских снарядов над Дунаем.
О Вержболовском инциденте — ни полслова. Наши сыщики, эти жрецы бюрократического Олимпа, сплели легенду с трогательной наивностью опереточных либреттистов: якобы телеграфист-неудачник мстил мифическому бастарду за поруганную честь сестры. Читая эту чушь, я представил Маклакова, нашего министра внутренних дел, — он, словно кот у мышиной норы, поджидал, когда какая-нибудь газетенка клюнет на приманку, чтобы тут же вцепиться когтями в неосторожного издателя.
Светская хроника между тем жила своей жизнью: княгиня Оболенская устроила спиритический сеанс с вызовом духа Антона Чехова, а в Париже русские эмигранты поссорились из-за неточностей в переводе «Капитала» с трагикомической дуэлью на старинных дуэльных пистолетах на сорока шагах. Ирония судьбы — пока Европа примеряла саван, революционеры играли в марксистов-теоретиков.
На фронтах же царила странная пауза, напоминавшая мне детские игры в войнушку, когда мальчишки, с криками «падай, ты убит!» замирают в картонных доспехах. Австрийские пушки молчали у стен Белграда, словно ждали сигнала от какого-то невидимого дирижера. А сербы, эти балканские спартанцы, между артобстрелами устраивали олимпиады по стрельбе на версту, — так, по крайней мере, рисовало мое воспаленное воображение. Снайперы, снайперы, снайперы, сорок тысяч одних снайперов.
По ночам, когда жар спадал, мне чудилось, будто я слышу скрип перьев в канцеляриях — там, в сизых клубах табачного дыма, чиновники штамповали будущее, как конверты с повестками. История, эта капризная дама, примеряла новое платье, сшитое из телеграмм и секретных протоколов. А мы все — от монархов до газетчиков — уподобились актерам, разучивающим роли в пьесе, последний акт которой уже написан, но бережно спрятан в сейфе Рока.
А мы пьесу выкрадем, выкрадем,
А страницу выдерем, выдерем!
Англия и Франция, театрально всплескивая дипломатическими перчатками, выражали недоумение, граничащее с джентльменской истерикой. Как-де так, Австрия топчет сербскую землю, а Россия, вечный защитник славян, медлит, будто заворожённая венским фокусником? В салонах Парижа шептались, что русский царь спит, как медведь в берлоге, забыв о весне; в клубах Лондона важные господа постукивали пальцами по глобусу — мол, пора бы разбудить косматого союзника. «Ничего, русские долго запрягают, но быстро едут», — бросил за бокалом портвейна седой генерал, чьё имя упоминать считалось дурным тоном после той истории с афганскими картами. Очень уж британцам хотелось, чтобы тройка рванула под откос, распугивая воронье на европейских распутьях.
Нет, я не думаю, что англичане, едва отхлебнув утренний чай, начинают строить козни, как злодеи из пантомимы. Скорее, они, держа в руках «Таймс», размышляют об интересах империи, где солнце не садится никогда. Что выгоднее сегодня — подбросить дров в костёр континентальной войны или придержать поленья для лучших времён? Лучшие времена скоро настанут, но как скоро? Они взвешивают, словно аптекарские весы времён королевы Бесс: столько унций крови России, столько драхм французского тщеславия, щепотка греческого фанариотского тмина… И если калькуляция сулит прибыль, отправят хоть архангела в ад за горячими каштанами. Ничего личного — лишь холодная арифметика Букингемского дворца.
Тысяча рублей новыми хрустящими ассигнациями, найденные за иконой православного поляка — разве это не почерк тех самых «патриотов» с берегов Темзы? Хотя… Кандидатов в благодетели хватает. Великие князья, к примеру, с их византийскими интригами и мечтами о троне, что тлеют под парчой мундиров. Кишка у них тонка, но когда в перспективе престол, и мышка становится храброй. К тому же, что я знаю о Великих князьях? Школьные учебники как источник знаний?
Михайло Васильич, входя с утренней почтой, шаркнул особенно почтительно — видимо, шестое чувство подсказало, что я сейчас раним и впечатлителен. Конверты пахли разно: один — аптечной карболкой (от Коли из госпиталя), другой — розовой пудрой от ma tante Ольги Александровны, третий — школьными чернилами, это от читателя «газетки».
Колины каракули, как всегда, дышали мальчишеским восторгом: «Пуля просвистела мимо, словно ласточка! А врач говорит, шрам будет как у настоящего солдата!» Для него это великое приключение. Как в книжке, только лучше!
Да, надо обсудить с Papa. Всё-таки Коля, пусть и невольно, встал на пути той пули, что предназначалась мне. Но как наградить восьмилетнего мальчика, не взорвав придворный муравейник? Вручи орден — завтра же весь Петербург заговорит о «спасении Наследника», а там и до слухов о покушении рукой подать. Кто покушался? Поляк? И начнется…
Нет, лучше тишком да ладком: папе-доктору действительного статского советника, дабы возвёл род Деревенко в дворяне навеки, а самому храбрецу — Станислава третьей степени. С мечами, разумеется! Пусть щеголяет перед родными. А там… Газетчики подоспеют: «Юный герой в сиянии доблести!», с подробным описанием подвига: встал на пути анархиста, заслонив собой Цесаревича. Вот оно, скромное обаяние истинного гражданина! Но это позже. Если и когда и обстановка перестанет искрить.
И, конечно, учиться Коля будет в царскосельской гимназии
Гимназия же царскосельская есть развитие Лицея. Того самого, знаменитого. Лучшие преподаватели, лучшие дети. Пусть Коля учится за себя и за меня, коли уж цесаревичу учиться со всеми невмочно.
Зашла Ольга. Сияет.
— Над всей Германией безоблачное небо, — сказала она.
Вот и славно.
— Papa подписал манифест! — ликующе добавила она.
И перекрестилась не по-девичьи
