Беззаветные охотники (СИ) - Greko
— Настолько уверен в своей неуязвимости?
— Сложно порой понять, что движет фанатиками. Они часто повторяют: мы — шахиды. То есть те, кто готов принять мученическую смерть за веру.
— С женщинами и детьми? Какое варварство!
— Восток!
— Слышал я мнение, что Востоку никогда не сойтись с Западом! Чепуха! Прекрасные сады на террасах в аулах, труд многих поколений, возбуждают живое мое участие. Покорить их силой с неизбежными от того, к несчастью, последствиями и потом сберечь и привязать — вот цель моих действий и управления. Это, без сомнения, настоящая мысль и цель Государя[1].
«Сбережение» достигалось странными методами. Аул Ашильта — цветущий оазис на фоне сурового Ахульго — был превращён в руины. Все брусья и доски пошли на строительство сожжённого моста и штурмовые лестницы. Фруктовые деревья вырубали на дрова. Виноградную лозу — на замену канатов. Ашильтинцам, укрывшимся в замке имама, оставалось лишь давиться сухими рыданиями и точить свои кинжалы в надежде отомстить.
— Коль скоро противник не намерен сдаваться и готов терпеть нужду и жажду, будем готовиться к штурму! — подвел итог обсуждения Граббе.
«Можно подумать, вы не это планировали изначально⁈ — хмыкнул про себя Пулло. — Никто так не устраивает осаду».
Подобное мнение разделяло большинство офицеров в лагере. Их также беспокоило, что подготовка к штурму велась как-то слишком небрежно. Без предварительной разведки системы обороны и возможных направлений атаки. Без отработки взаимодействия отрядов. Без разрушения артиллерией основных укреплений. Казалось, Граббе чересчур легкомысленно относился к защитным возможностям твердыни имама, которую все называли замком. Или ему вскружили голову успехи штурмов Теренгула и Аргвани, за которые посыпались награды из Петербурга. Или в грош не ставил жизнь ни солдата, ни офицера. Храбрец Граббе в роли командующего превратился в мясника, которого не волновали возможные потери.
— Не вернете позицию, расстреляю каждого десятого! — пригрозил Граббе апшеронцам за два дня до штурма.
Он решил подтянуть полк, отстающий от прочих «в неустрашимости и решительности». Его недовольство было вызвано тем, что мюриды выбили слабый караул у ближайшего к Новому Ахульго гребня на склоне Сурхаевой башни.
Апшеронцы расстарались. Потеряв всего пять ранеными, заняли гребень, создававший как бы естественный бруствер, прикрытие для штурмовых отрядов. От него до укреплений врага было не более четверти ружейного выстрела. Крутой косогор метров 50, по которому можно было спуститься лишь с помощью лестниц, упирался в ров. Заготовить их было поручено ширванцам.
12 июля к Чеченскому отряду присоединились три батальона Ширванского полка под командой полковника Врангеля. Они совершили трудный марш через весь Дагестан от реки Самур. Граббе вытребовал их у Головина под предлогом нехватки войск для «стеснения осады». На самом деле, ширванцы восполнили те потери, которые отряд понес за время экспедиции. Людей в строю, от первоначального количества, прибавилось незначительно. Всего 8400 человек. А всего на довольствии, включая горскую милицию — 13 тысяч. Снабжать провиантом такую прорву было нелегко.
Приступ был назначен на 16 июля. Штурмовать было решено по классике — тремя колоннами. Одна отвлекающая — против Старого Ахульго. Вторая, поддерживающая главную. Ей была поставлена задача пробиться в ущелье между двумя утесами и найти возможность подняться по отвесной горе. Граббе не волновала невыполнимость этой задачи. Приказано — исполняйте. Наконец, третья, главная колонна должна была атаковать перешеек в лоб. Захватить первую линию укреплений и прорваться в аул Новый Ахульго. Неожиданно для всех столь ответственное дело было поручено прибывшим ширванцам.
Выбор Граббе вызвал ропот в среде офицеров. Особенно у куринцев, которых оставляли в резерве. Их недовольный пыл не охладил даже первый дождь, пролившийся 14-го июля после полутора месяцев суши.
— Графцам дали всего три дня на восстановление сил после трудного похода[2]. Они не знают местности и совершенно не подготовлены. Их перебьют как куропаток! — горячился поручик Сорнев.
Он сидел в лагере у своей палатки вместе с группой офицеров карабинерской роты, отличившейся и особо пострадавшей в последнем штурме Сурхаевой башни. Предавались кутежу, разжившись кахетинским у маркитантов ширванцев (у своих уже и чаю с сахаром не купить). Вино противно отдавало нефтью, но противный вкус веселью не помеха, коль пошла такая пьянка. Слух разгулявшихся офицеров услаждали батальонные песенники, усиленно изображавшие радость услужить отцам-командирам. Завтра приступ, и кто знает, какая судьба тебя ждет? Но начальству хотелось песен — и все дела! Стой всю ночь, надрывай глотку и делай вид, что все отлично.
— По чарке каждому! — раздухарился капитан Рыков 3-й, командир 1-й карабинерной роты, когда стихла очередная песня. Денщики разливали мутную водку и передавали песенникам.
— Какое дивное нынче полнолуние! — воскликнул юный прапорщик Бердяев. — Ротмистр, почитайте свои стихи.
Прикомандированный к роте Мартынов отнекиваться не стал. Нараспев стал читать недавно сочиненное:
Крещенье порохом свершилось,
Все были в деле боевом;
И так им дело полюбилось,
Что разговоры лишь о нем;
Тому в штыки ходить досталось
С четвертой ротой на завал,
Где в рукопашном разыгралось,
Как им удачно называлось,
Второго действия финал.
Вот от него мы что узнали:
Они в упор по нас стреляли,
Убит Куринский офицер;
Людей мы много потеряли,
Лег целый взвод карабинер,
Поспел полковник с батальоном
И вынес роту на плечах;
Чеченцы выбиты с уроном,
Двенадцать тел у нас в руках…[3]
— Это какой же полковник нас вытащил⁈ — возмутился капитан. — Пулло?
— Я про аргванское дело, не про башню написал, — оправдывался Мартынов.
— Рифма у вас страдает! Ваш приятель Лермонтов, о котором вы нам уши прожужжали, пишет явно складнее, хотя и крайне неприятный тип.
— Вы просто его не знаете так, как я. С незнакомыми людьми он словно ежик — сразу выпускает иголки. Уж я-то знаю: мы учились вместе в кадетском корпусе.
— Да черт с ним, с вашим Лермонтовым! Я простить не могу ни нашему майору, ни командиру полка, что загнали нас в резерв! У нас хотят отнять славу!
— Полно вам, господин капитан! Уж вам-то сетовать! Два участия в штурмах Сурхаевой башни! Два ранения! У меня — одно, — жалобно воскликнул прапорщик, разведя руками и чуть не опрокинув неловким жестом стакан с красным вином. Лишь небольшая лужица разлилась на походном столе.
— И толку? — пьяно вопрошал капитан. — Где представление к награде⁈
К изрядно поднабравшимся офицерам прибежал унтер Девяткин, выполняя поручение командира батальона.
— Господин майор Витторт приказали оставить пение! — сообщил он офицерам.
Капитан всмотрелся в посланца. Только собрался ему взрезать, но передумал. Узнал по папахе того, кто один из первых добрался до утеса на самом верху.
— Вася! Выпей с нами! Я тебя запомнил, удалец! Ты же со мной на гору лез! И тебя с крестом прокатили? Знакомое дело! А майор пусть идет к черту!
— Да, да! Никто не посмеет лишить нас веселья!
— Пойдем и выскажем ему это в лицо!
— А давайте! Где наша не пропадала! Завтра бой! Кому-то смерть! А он… А мы…
Милов и Мартынов пытались задержать подгулявшую троицу, но куда там! Полнолуние — день дурака. Покачиваясь и распаляя себя на ходу, Рыков, Сорнев и Бердяев добрались до палатки командира батальона и набросились на него с угрозами и оскорблениями. Витторт пытался их утихомирить. Но долгое сидение в осаде, навевавшее на всех тоску, и алкоголь в крови отключили тормоза. Ругань не утихала.
