Ц-5 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Девушка кивнула, оглаживая платье на пуговицах от горлышка до подола. Замучишься расстегивать.

— Мама в Москве, на даче, — выговорила она, косясь в сторону, — а я хотела помириться с Ларисой… И встретиться с тобой, — голубые глаза глянули прямо. — Ты, правда, простил меня?

— Правда, — серьезно сказал я. — Пошли на кухню, чего здесь стоять.

Инна изящно скинула ботиночки и неуверенно покинула прихожую.

— Вот тапочки.

— Да я так… Никого нет? А мебель?.. А-а… Вы переезжаете?

— В Зеленоград. Я тут с Настей пока. Мама приедет на последний звонок и задержится до выпускного.

Будничный разговор несколько успокоил девушку.

— Понятно… — вздохнула Инна, присаживаясь, и кривовато усмехнулась: — Настя твоя меня очень не любит. И правильно… — она задумалась. — Сама не понимаю, почему я с Олегом. Нет, он хороший, хоть и порядком избалованный. Просто… Я ведь действительно хотела быть с тобой! Правда! Помнишь тот день, когда мы помирились? Прошлой весной еще? Я тогда полночи не спала, ворочалась всё, думала… Представляла, как мы будем танцевать на выпускном, а потом сбежим, и ты меня отвезешь далеко-далеко за город, в степь. Расстелешь покрывало прямо на траве, плеснешь вина в бокалы… Ну, или в бумажные стаканчики, не важно! А на рассвете мы выпьем за новую жизнь… Но сначала я скажу… сказала бы: «Отвернись!», и разделась… Бы. Эта картина до того засела в моей голове, что я не выдержала, и разболтала Рите. А она мне: «Блин-малина! Чего зря ждать? Езжай к нему на дачу!» — помолчав, Инна продолжила: — Рита была права, но мой план настолько очаровал меня, что я решила обязательно дождаться лета. А дождалась зимы…

Я прикрыл ее руку своей.

— Не расстраивайся, всё наладится.

Девушка печально покачала головой.

— Нет, Миша. Живу как-то… знаешь… по инерции, что ли. У меня всё есть, кроме надежд. И веры. А без них даже самая великая любовь угаснет, как догоревшая спичка. И тогда не видать мне счастья…

— Ты только не обижайся на Ларису… — осторожно и малость сумбурно заговорил я. — Мы с ней совершенно случайно встретились, она тоже плакала… И сказала… Ну, что у тебя не будет детей. Ты из-за этого… так?

Инна сжалась, зябко поведя плечами.

— Никогда не страдала чадолюбием… — пробормотала она. — Просто… Понимаешь, когда не можешь родить, начинается самоедство и приходишь к мысли, что ты — порченая. И ведь это правда! Рано или поздно эту треклятую правду нашепчут Олегу, и что у него останется ко мне? Жалость? Ну, уж нет! — Хорошистка бессильно опустила плечи. — Миша, ты только не думай, что я цепляюсь за Олега или жить без него не могу. Просто… Я хочу, чтобы у меня была нормальная семья. Всё. А не получается!

Девушка всхлипнула, и я отодвинул свои смутные сомнения в самый глухой закоулок души.

— Я помогу тебе при одном условии, — мой голос прозвучал как надо, уверенно и спокойно. — Ты никому. Ничего. Никогда. Поняла?

— Ты?! — выдохнула Инна, медленно вставая. — Мне?! К-как? Ты… — в голубых глазах махнула тень понимания. — Так это правда? Про Светку? Это ты ее?! Да! — крикнула она задушено. — Да! Поняла! Я согласна! Мишенька, я…

— Расстегни платье, — резко скомандовал я.

— Докуда? — неловкие девичьи пальцы метнулись расстегивать вязаное платье от подола.

— До пояса, — буркнул я, жестко унимая волнение.

Хорошистка распахнула платье, заголяя длиннущие ноги в капроновых колготках, сквозь которые просвечивали белые кружевные трусики.

Усилием воли я переборол вегетативку, отчего лицо не полыхнуло румянцем, и руками сжал крутые бедра.

«Сейчас бы еще Настя заявилась, для полного счастья…» — подумал я, разгоняя суетливые мыслишки.

— Ой… — слабо пискнула Хорошистка.

— Что? — задрал я голову.

Голубые глаза смотрели на меня, округляясь.

— Печет! — пропищала Инна. — Сильно!

— Это хорошо… — буркнул, водя ладонями, будто оглаживая. Невинное удовольствие путалось с раздражением отверженного, и я сжал зубы. Вытерпел еще с минуту, и отнял руки. — Всё. Хватит.

Обычно после сеанса в теле жила усталость, но сейчас — ни следа утомления. Правда, разнервничался порядком.

— Миша… — тихо произнесла Видова. — Я… Я никогда этого не забуду!

Она стояла, наклонившись, аккуратно застегивая платье, а я следил за ее тонкими ухоженными пальцами, и мне было тошно. Будто всколыхнулся полузабытый осадок. В моей памяти хранилось всё — и серые гравюры амурных страданий, и расписные картинки сердечных радостей. Если разобраться спокойно, без саднящей елочи, то надо быть благодарным Хорошистке — за долгие, нескончаемые минуты былого счастья.

Да, мне снова больно, как тогда, в холодный декабрьский вечер. Это почти невыносимо — тискать девушку, которая предпочла тебе другого! А что было делать? Как поступить? Выгнать Инну? Отказать в исцелении? И кем же стать после этого? Заугольным пакостником, что подленько хихикает над чужим несчастьем? Нет, спасибочки. Лучше уж натужное благородство…

— Я… не знаю, что сказать тебе… — Инна выпрямилась, побледневшая и немного даже жалкая — ее пальцы сцеплялись, сжимались и расплетались, чтобы снова сплестись в узел тяжкой неловкости.

— Скажи: «До свидания», — тускло улыбнулся я.

— До свиданья, — вымолвила Хорошистка. — Не провожай! Я сама, а то опять… — ее голос вздрагивал, позванивая.

Оставшись на кухне, я рассеянно прислушивался к возне в прихожей.

— Спасибо! Спасибо тебе! — хрустальным колокольчиком долетело оттуда. — Ах, какое никудышное слово… Если бы ты только знал, что я чувствую! А передать… Ох… Спасибо!

Замерев, я уловил шорох пальто, цоканье каблучков и тихий щелчок притворенной двери. Посидел, сгорбившись, перекатывая мысли по извилинам, и тяжело встал, по-стариковски упираясь руками в колени. По кухне витал тонкий запах духов.

Я открыл форточку, и тюлевая занавеска лениво заполоскала на сквозняке, позвякивая кольцами с цепкими «крокодильчиками».

Аромат парфюма таял, растворяясь в свежем воздухе.

Суббота, 24 апреля. Ближе к вечеру

Первомайск, улица Готвальда

— А сколько Тимоше? — затруднился я. — Восемнадцать?

— Семнадцать, — мотнула головой Рита. — Это только мы с Инкой старше — болели долго, мамы боялись нас в школу отпускать. Пошли в первый класс восьмилетними дылдами!

Сощурившись, я осмотрелся.

Зиночка Тимофеева проживала в панельной высотке, зажатой между двух скверов. У подъездов сидели бабки, разбирая по существу дела жильцов, а в зеленых насаждениях носился табун малолеток. Общий гвалт то и дело прорезался возмущенным воплем:

— Ты убит!

— Так нечестно!

— Туки-туки! Я в домике!

Глянув в сторону школы, я ее не увидел — пятиэтажки, выстроившиеся вдоль улицы Щорса, заслоняли «рассадник знаний».

— Инка уже уехала, — ворчливо сказала Рита, теснее прижимая мой локоть.

— Честное комсомольское, не о ней думал, — улыбнулся я.

— А о ком? — девушка заглянула мне в лицо. — Обо мне?

— Не-а. Надо хоть иногда быть проще, — потянуло меня на философию. — И не думать о тебе, а ощущать — видеть, слышать… Осязать.

— А где именно? — коварно прищурилась Сулима.

— Везде! — твердо заявил я.

— Совсем-совсем везде?

— Совсем-совсем.

Рита остановилась.

— Тогда поцелуй меня, — потребовала она.

— Нельзя, старушки заметят, в «черный список» внесут.

— Пусть завидуют…

Я припал губами к ждущему рту.

— Можешь меня ругать, порицать, гнать, — пролепетала подружка, задыхаясь, — но я все равно тебя люблю! — она уютно пристроила головку на моем плече, шепча: — Понял? Понял?

— А мне как-то, знаешь, боязно говорить о любви… Вот правда, — у меня от желания скулы сводило, и я сдерживал себя, контролируя «в ручном режиме» — ласково провел пятерней по узкой спине, целуя душистые, пахнущие травами Ритины волосы.

— Это из-за Инки? — глухо спросила девушка. Потерлась об меня щекой и горячо задышала в шею. — Ты… виделся с нею?