Иэн Бэнкс - Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)
Отправляясь на прогулку, он всегда брал с собой блокнот и, если случалось что-нибудь любопытное, непременно записывал. Он пытался описать ощущения от травинки в своей руке, звуки, издаваемые деревьями, разнообразие цветов, движения и реакции зверей и птиц, цвет камней и небес. Настоящий дневник он вел, возвращаясь в свою комнату. Он делал записи каждый вечер, словно составлял доклад некоему высокому начальству.
Он начал еще один большой дневник, куда переписывал свои заметки и делал к ним комментарии, а потом вычеркивал слова из этих откомментированных записей, тщательно вымарывая одно слово за другим, пока не оставалось нечто вроде стихотворения. Он полагал, что именно так и пишутся стихи.
Он привез с собой несколько поэтических сборников, и если шел дождь (что случалось редко), то оставался дома и пытался их читать. Но обычно те нагоняли сон. Взял он и книги о поэзии и поэтах, но эти труды еще больше запутывали его. Ему приходилось постоянно перечитывать пассаж за пассажем, чтобы все запомнить, но и после этого он не чувствовал себя умнее.
Раз в несколько дней он заходил в деревенскую таверну и играл с местными в кегли или камушки. Утро после такого вечера он считал восстановительным периодом и, отправляясь на прогулку в эти дни, не брал с собой блокнота.
Оставшееся время он изнурял себя упражнениями, чтобы сохранить форму. Он забирался на деревья, проверяя, как высоко может залезть, пока выдерживают ветки; карабкался по отвесным скалам и стенам старых карьеров; перебирался по упавшим стволам через глубокие овраги; прыгая с камня на камень, пересекал реки; иногда подстерегал и преследовал животных на вересковых равнинах, зная, что догнать их не сможет, – но все равно он бежал следом и смеялся.
На холмах ему встречались только фермеры и пастухи. Иногда он видел рабов в полях и уж совсем редко наталкивался на людей, решивших прогуляться, как и он. Останавливаться и заговаривать с ними ему совсем не хотелось.
Регулярно он встречал лишь одного человека, который запускал воздушных змеев в высоких холмах. Они видели друг друга лишь издалека. Поначалу их пути никогда не пересекались по чистой случайности, а потом уже он сам старался, чтобы этого не случилось. Он сворачивал в сторону, если видел, что тощий змеепускатель движется к нему, забирался на другой холм, если видел маленького красного змея над вершиной, к которой поначалу направлялся. Это стало для него чем-то вроде привычки, маленьким личным обыкновением.
Шли дни. Как-то раз, сидя на холме, он увидел внизу рабыню, бегущую по полю, – по странным, плавно изогнутым тропинкам, проделанным порывами ветра в золотисто-рыжих зарослях. Оставляя за собой след, похожий на кильватерную струю, рабыня добежала до самой реки, где ее догнал конный надсмотрщик землевладельца. Он видел, как надсмотрщик бьет женщину: длинная палка, казавшаяся издалека тоненькой, поднималась и опускалась, но криков женщины не было слышно, потому что ветер дул в другую сторону. Когда женщина наконец упала на прибрежный песок, надсмотрщик спрыгнул с коня и встал на колени у ее головы. Он видел, как что-то сверкнуло, но не знал в точности, что происходит. Надсмотрщик ускакал; чуть позже приковыляли другие рабы и унесли женщину.
Он сделал запись в блокноте.
Тем вечером он рассказал хозяину коттеджа о том, что видел, – когда жена старика улеглась в постель. Тот неторопливо кивнул, жуя дурманящий корень, сплюнул в огонь, а потом рассказал о надсмотрщике. Известно было, что это человек жестокий, который отрезает языки у рабов, пытающихся бежать, потом нанизывает их на бечевку и оставляет висеть у входа в лагерь рабов, близ фермы землевладельца.
Они со стариком выпили крепкого зернового спирта из маленьких чашечек, и тогда хозяин рассказал ему сказку.
Шел по чащобе человек, говорилось в ней, увидел прекрасный цветок, сошел с тропинки, чтобы разглядеть его, и тут же увидел прекрасную молодую женщину, спящую на поляне. Он приблизился к женщине, и та пробудилась. Он присел рядом с ней, завязал беседу и понял, что от незнакомки пахнет цветами – такого прекрасного запаха он прежде не встречал. Аромат был так силен, что голова у него закружилась. Еще немного – и он, опьяненный запахом, мягким мелодичным голосом и застенчивыми манерами женщины, попросил разрешения поцеловать ее. Та, хотя и не сразу, согласилась. Они стали целоваться – все более и более страстно – и наконец соединились в любовных объятиях.
Но уже тогда, с самого первого мгновения, мужчина видел – если закрывал один глаз, – как женщина меняется. Когда он смотрел одним глазом, женщина оставалась такой, какой он увидел ее сначала; когда он смотрел другим, она казалась старше, уже совсем не юной девушкой. С каждой любовной судорогой она делалась старше (хотя это и было видно только одним глазом) – сначала женщиной в расцвете лет, потом зрелой матроной, потом хилой старухой.
Но, закрыв этот глаз, человек видел ее во всем блеске юности – и еще горячее продолжал начатое. А затем он поддавался искушению посмотреть другим глазом и сокрушался, видя, сколь ужасные перемены происходят под ним.
Последние телодвижения он совершал с закрытыми глазами. Открыв их, сразу оба, в миг высшего наслаждения, он увидел, что совокупляется с разложившимся трупом, уже изъеденным червями и личинками. В это мгновение аромат цветов сменился всеподавляющей вонью тления. Но он сразу же понял, что от женщины всегда исходил такой запах, и в тот миг, когда его чресла осеменили лоно трупа, содержимое его желудка изверглось наружу.
Лесной дух к этому моменту держал нить его судьбы с двух сторон – и, распутав ее с того конца, что тянулся к клубку жизни, уволок человека в мир теней.
Его душа разлетелась на миллион кусочков и, разбросанная по миру, дала начало душам всех тех насекомых, которые несут цветам одновременно новую жизнь и старую смерть.
Он поблагодарил старика и сам рассказал ему кое-какие истории, оставшиеся в памяти с детства.
Несколько дней спустя он бежал по равнине за одним из небольших животных. Животное поскользнулось на мокрой траве, споткнулось о камень, перевернулось через голову, упало; ноги его расползлись в стороны, и оно забилось на месте. Он издал громкий победный клич и бросился вниз по склону – к животному, которое пыталось подняться на ноги. Пробежав последние два-три метра, он прыгнул и приземлился на обе ноги рядом с тем местом, где упал зверь, но тот, целый и невредимый, уже успел подняться и убраться прочь, а затем исчез в норе. Вспотев и тяжело дыша, он рассмеялся и постоял некоторое время, чтобы отдышаться, – согнувшись и уперев руки в колени.
Что-то шевельнулось у него под ногами. Он увидел это, почувствовал это.
Оказалось, что он приземлился прямо на гнездо. Пятнистые яйца раскололись, содержимое их испачкало его подошвы, растеклось по траве и мху.
Он приподнял ногу, уже начиная чувствовать терзания. Внизу шевелилось что-то черное, которое переместилось на солнце. Черная головка и шейка. Черный глаз уставился на него, яркий и пронзительный, словно темный камушек со дна ручья. Птица стала бороться и заставила его слегка отпрыгнуть назад – так, словно он босой ногой приземлился на гремучую змею. Безнадежно припадая на одну ногу и таща за собой одно крыло, она упорхнула в высокую траву, потом остановилась сбоку от человека и наклонила голову, словно разглядывая его.
Он вытер подошву башмака о мох. Все яйца были разбиты. Птица издавала жалобные звуки. Он развернулся и пошел прочь, но по пути остановился, выругался, нашел птичку и без труда поймал ее, хотя та отчаянно пищала и била крылом.
Он свернул ей шею и бросил трупик в траву.
В тот вечер он прекратил вести дневник и больше к нему не возвращался. Воздух стал влажным и гнетущим, хотя дождь ни разу не шел. Однажды человек с воздушным змеем призывно помахал ему с вершины холма, но он поспешил прочь, весь в поту.
Дней десять спустя после случая с птицей он сказал себе, что никогда не сможет стать поэтом.
Еще два-три дня спустя он уехал, и больше о нем в тех краях не слышали. Правда, главный охранник фермы послал гонцов во все города, ибо чужеземца заподозрили в причастности к происшествию, случившемуся в ночь его отъезда: надсмотрщика над рабами нашли связанным в его кровати, с лицом, искаженным жуткой гримасой ужаса. Надсмотрщик умер от удушья: его рот и горло были забиты сушеными человеческими языками и клочьями чистой бумаги.
Глава девятая
Он проспал до рассвета, а потом отправился прогуляться и поразмыслить, выйдя через служебный туннель из здания отеля в пристройку. Темные очки он оставил в кармане, а старый плащ, уже почищенный, надел вместе с теплыми перчатками и шарфом, который намотал себе на шею.
Он осторожно прошелся по прогревшимся улицам и мокрым мостовым, высоко задрав голову, чтобы смотреть на небо. Изо рта его шел пар. Со зданий и проводов падали комки снега – температура поднималась под воздействием неяркого солнца и теплого ветерка. По канавам струилась чистая вода и несла с собой куски льда – тающего, напитанного влагой. Водосточные трубы на зданиях обильно исторгали из себя капли, а порой и целые ручейки. Проезжали машины – с влажным шипением. Он перешел на другую, солнечную сторону улицы.
