Александр Золотько - Цель - Перл-Харбор

Значит, повидал капитан разного-всякого и в своих суждениях о людях исходил из житейских реалий, а потом уж из понятий законности и даже пролетарской принципиальности.

— Понимаешь, лейтенант, — голос Тарасова был тих и настойчив, — у меня нет оснований тебе не верить, но… все упирается в твое видение проблемы, а это, понимаешь, лирика… Был бы Костенко предателем — не вернулся бы. Был бы шпионом — не стал бы так подставляться. Самолет угнал — плохо, но ведь вернул?

— Погиб человек…

— А ты думаешь, этот человек сейчас тебя бы поддержал? — Тарасов наклонился через стол к Сухареву. — Этот младший сержант, который ради своего командира жизни не пожалел, — он бы сейчас за тебя был? Или за Зимянина? Как думаешь? Станешь утверждать, что этот Майский — предатель? То есть и ты и весь особый отдел проморгали предателя?

— Если в этом есть и моя вина, то я готов…

— Всегда готов. — Тарасов откинулся на спинку стула. — Так ты из этих, из пионеров…

— Я — за справедливость. И за то, чтобы не было исключений ни для кого. Я не прав?

Тарасов вздохнул.

— Я напишу рапорт выше, — сказал Сухарев, глядя на крышку стола.

— Пиши. — Тарасов достал папиросу из портсигара, закурил. — Все пиши. Вот контузию свою вылечи — и пиши.

— При чем здесь контузия?

— Ничего. — Тарасов рукой отогнал папиросный дым от своего лица. — Контузия у тебя сильная. Врачи говорят, что могла повлиять на…

Тарасов указательным пальцем левой руки постучал себя по виску.

— Я не сумасшедший.

— А это как комиссия скажет.

Сухарев встал и не прощаясь вышел из кабинета.

Рапорт он все-таки написал. И стал ждать результатов.

Его больше никто не пытался уговаривать, сам Костенко вел себя так, будто ничего не случилось — здоровался утром, отвечал на вопросы, пару раз пытался угостить фруктами, которые принесла ему жена.

Семья Костенко осталась в Харькове, снимали угол неподалеку от госпиталя и часто приходили навестить. Ни капитан, ни его жена не пытались ни уговорить, ни разжалобить. Но легче Сухареву от этого не было. Когда сын Костенко, взобравшись на табурет, читал раненым стихи, Сухарев выходил из палаты. Столкнувшись во дворе госпиталя с капитаном Тарасовым, молча проходил мимо, благо пижама позволяла не приветствовать старшего по званию. А старший по званию проходил мимо Сухарева, будто мимо совершенно незнакомого человека.

И ладно, упрямо повторял Сухарев. Как угодно. Нужно вылечиться, получить справку о том, что здоров, что проклятая контузия не превратила его в сумасшедшего, а потом… А еще может быть, что Зимянин соврал и особый отдел дивизии не погиб… И что командир полка не погиб.

Дождаться комиссии, приказал себе Сухарев. И ждал, честно выполняя все предписания врачей.

И вот, кажется, дождался.

Сухарев вышел из столовой, перед дверью кабинета начальника госпиталя одернул пижаму, понимая, что все равно имеет в ней вид жалкий и болезненный. И ведь что обидно — голова почти не болела, головокружение ушло… почти ушло.

Сухарев постучал в дверь.

— Войдите! — прозвучало из-за нее.

Голос не начальника. У того — низкий бас, похожий на звук корабельной сирены. А тут — баритон. Звучный, почти концертный. Сухарев до войны любил ходить на концерты. И даже два раза был в оперном театре.

— Разрешите? — спросил Сухарев, остановившись на пороге кабинета.

Точно, не начальник госпиталя. Вместо военврача первого ранга за столом сидел пехотный старший лейтенант. Обветренное лицо, черные брови, легкий шрам от левого глаза тянулся к виску.

— Лейтенант Сухарев прибыл…

— Проходи, Сухарев, — сказал старший лейтенант и указал на стул перед столом. — Присаживайся. Куришь?

— Нет, — сказал Сухарев, опускаясь на край скрипучего стула.

— И правильно, — улыбнулся старший лейтенант. — Я тоже брошу. Значит, лейтенант Степан Ильич Сухарев…

Стол перед старшим лейтенантом был пуст, ни папки с личным делом, ни каких-либо бумаг — чисто. Значит, предстоит беседа по душам, понял Сухарев. А эмблема в петлицах — ерунда. Эмблема может быть какой угодно. Он и сам недавно носил в петлицах «крылышки». А перед этим был пограничником.

Было в старшем лейтенанте что-то располагающее, вызывающее доверие и даже симпатию с первого взгляда. Вот к таким людям Сухарев всегда относился настороженно. Так ему советовали инструктора, так научила жизнь.

— Я случайно увидел твой рапорт… — Старший лейтенант снова улыбнулся, на этот раз виновато. — Так, глянул, заинтересовался…

Как же, подумал Сухарев. Случайно увидел рапорт в особом отделе гарнизона. Краем глаза.

— То есть ты настойчиво требуешь наказать капитана Костенко…

— Я требую, чтобы его вопрос решил трибунал, — твердо произнес Сухарев. — И только он может определить вину капитана Костенко.

— И что показательно, — поднял указательный палец старший лейтенант. — Капитан Костенко пять минут назад вот на этом самом месте сказал приблизительно то же самое. Такое трогательное единодушие у обвиняемого и обвинителя… И похоже, обоим наплевать на дальнейшую судьбу семьи капитана Костенко.

— Мне… — начал Сухарев и замолчал, когда старший лейтенант хлопнул ладонью по столу.

— Значит, ты у нас борец за справедливость…

Они долго петляли по улицам Берлина, Торопов все время оглядывался назад, пытаясь рассмотреть через заднее окно, не преследует ли их кто-то. Ничего подозрительного не заметил. Но это была ерунда, главное — Нойманн сказал, что «хвоста» нет.

Нойманн в этом деле специалист, с облегчением подумал Торопов, он и сам не захочет вляпаться в историю. Если Торопова хотят похитить, то уж самого Нойманна и его группу просто пустят в расход. Кто бы за Тороповым ни охотился, лишние свидетели ему не нужны.

Или нужны, поправил себя Торопов, подумав, кто-то ведь должен рассказать о методике перемещений во времени. Как-то они эти свои «воронки» находят, определяют, где они откроются и куда выведут.

Пока машина колесила по Берлину, Торопов задал вопрос Нойманну по поводу перемещений, тот, вопреки обыкновению, не отмахнулся, не перешел на оскорбления, а стал рассказывать четко, точно, лаконично… Правда, не все.

О том, что «воронки» открываются и закрываются произвольно, их нельзя открыть, закрыть или запрограммировать — Нойманн сказал. О том, что перемещение ограничивается весом пересылаемого объекта и слишком объемный объект «воронка» может не пропустить — рассказал; о том, что иногда приходится перемещаться в несколько прыжков, преодолевать большие расстояния пешком, от «воронки» до «воронки» — рассказал. А о том, как же все-таки они выясняют расположение «воронок» и время их открытия-закрытия — промолчал. Торопов попытался уточнить, но тут Нойманн засмеялся и сказал, что слишком любопытные люди долго не живут.

Пауль хмыкнул неопределенно по своему обыкновению, а Краузе засмеялся.

«Мерседес» выехал из Берлина. За окном потянулся лес, машина несколько раз сворачивала с шоссе на проселок и обратно, остановилась, съехав на обочину, в кустах. Никто за ними не ехал.

— Чисто, — сказал Пауль.

— Сам вижу, — ответил Нойманн. — Но ведь и когда мы ехали от дома в Берлин, за нами тоже никого не было. Так?

— И кто же из нас сливает информацию недругу? — с меланхолическим видом поинтересовался Краузе. — О ресторане знал я, Пауль, вы, господин штурмбаннфюрер… Я бы подумал на господина обер-штурмфюрера, но эта сволочь была не в курсе…

— Краузе, ты не забываешь о субординации? — спросил Нойманн. — Эта сволочь, между прочим, старше тебя по званию. Может поставить тебя по стойке «смирно»…

Краузе повернулся к Торопову, посмотрел на него с брезгливой усмешкой и спросил:

— Можешь, сволочь?

Торопов не ответил.

— Не может, — констатировал Краузе. — Сволочь — она всегда сволочь. Как правило — трусливая.

— Ладно, повеселились и хватит. — Нойманн посмотрел на часы. — Давай еще попетляем немного, посмотрим на красоты пейзажа, а потом, если все сложится нормально, двинем в домик. И там пробудем до назначенного времени.

— А там нас не прижмут?

— А там нас даже я не предполагал с утра, — засмеялся Нойманн. — Разве что нас отслеживают через «воронку», но тут мы совершенно бессильны. Будем сохранять бдительность и осторожность.

И они проявляли осторожность и бдительность.

Подъехав наконец к небольшому домику в глубине ухоженного леса, машина остановилась, не заглушая мотора.

Краузе, с автоматом в руках, вышел, огляделся, заглянул в сарай, в дом через окна, обошел строения и даже углубился в лес. Вышел из-за деревьев, помахал рукой и, открыв замок на двери дома, вошел вовнутрь.

Засады не было.