Главная роль 3 - Павел Смолин
Служба прошла так, как и должна — мирно и спокойно, оставив приятный, теплый осадок в моей душе. Проделов обратный путь, мы переоделись — Толстой, будучи графом, привез сменную одежду с собою — и семейно пообедали в компании классика, Победоносцева и Барятинского. После обеда двое последних отправились общаться с Императрицей, а мы с графом — в мой кабинет. Усевшись в кресло у стены — встреча же не «рабочая», а просто поговорить — я велел принести нам чаю. Лев Николаевич опустился в соседнее, погладил бороду и улыбнулся:
— Говорят, вы от еретиков да шарлатанов дворец чистить начали, Георгий Александрович?
Сразу после службы обращение «оптимизировал», как-то прямо неловко, когда целый Толстой «высочеством» погоняет.
— Грустно, — вздохнул я. — Мне все эти спиритизмы глубоко противны, равно как и Господу нашему. Понять можно — от скуки праздностью да достатком продиктованной им спасаются. Силы темные в сердцах людских содержатся, не в мире нашем, материальном. Спиритизм — это такая форма фокусов, и Господь наш в милости своей любителей им баловаться может и простит, но, даже если в отрыве от духовной компоненты рассматривать, вред от него большой — посетил я сеанс, послушал спирита. Вывод единственный могу из своего опыта сделать: сеанс направлен на то, чтобы бездельники и дальше безделию предавались, ибо выдуманные шарлатанами «духи» излагают исключительно лестные, дарующие ложную надежду, предсказания. Как будто индульгенцию лентяям дают. Праздность — грех большой, и в нашей Империи ему не место.
На «отрыве от духовной компоненты» и «посетил сеанс» Лев Николаевич с ласковой укоризною на лице покачал головой, но по существу, видимо, согласился, потому что ограничился попыткой меня подловить:
— Ее Императорское Величество, стало быть, от праздности шарлатанов привечала?
— У моей доброй матушки большое сердце, — улыбнулся я. — И порою оно толкает ее на расположение к странным личностям. Полагаю, шарлатан-Марко образовался при Дворе с подачи скучающих фрейлин — вот они в большинстве своем праздности подвержены очень сильно. А матушка трудится не покладая рук — сейчас, когда Его Величество болен, на нее легла большая государственная нагрузка, — вздохнул. — Стыдно признаваться, но я не в полной мере готов облегчить ее ношу. Сейчас мы с нею и государственными умами работаем над реформою просвещения. Посетив Японию, я увидел, сколько усилий их власти уделяют образованию народа. И это — язычники, которые веруют в божественное происхождение их императора. Спаси, Господи, души заблудших сих, — перекрестились. — Обидно мне, Лев Николаевич — язычники островные грамоте всей страною учатся, а мы пару крохотных шажочков на этом пути сделали и как будто хватит.
— Народ у нас добрый, — благожелательно кивнул Толстой. — К учению большое расположение имеет. Благое вы дело затеяли, Георгий Александрович. Однакож не могу не заметить, что и без Государевой воли народ учить можно.
— Не все такие, как вы, Лев Николаевич, — сопроводил я комплимент разведенными руками. — Пока по Империи нашей ездил, всякого наслушался — мол, крестьянину и чтение-то с письмом да счетом не нужно. Тёмного да безграмотного обмануть, обобрать да в узде держать всяко легче, нежели ученого.
— Истинно так, — покивал граф. — Много на свете людишек корыстных да мелочных. Ну да Господь им судья.
Перекрестились, и классик продолжением вызвал у меня легкую нервную дрожь:
— О другом я с вами поговорить хотел, Георгий Александрович, ежели позволите.
— Конечно, Лев Николаевич.
Сейчас начнется настоящий разговор.
Глава 18
«Разделять и властвовать» очень полезно, но только если делаешь это сам, аккуратно направляя как бы разрозненные группы людей в одном, нужном тебе направлении. Толстой — это глыба, с этим никто не спорит. У Льва Николаевича очень много последователей по всей стране. Последователи вместе с вожаком недовольны Церковью. Сегодняшняя служба — первая, которую посетил Толстой за долгие годы. На старости лет графа угораздило начать задумываться об обильных противоречиях, содержащихся в Библии и важнейшем государственном институте. Я его в целом понимаю — книжка длинная, запутанная, и взаимоисключающих цитат из нее надергать можно изрядно. Церковь, в свою очередь, институт человеческий, земной, а о «человеческий фактор» разбивались вдребезги и гораздо более стройные идеологические продукты, чем христианство, в эти времена расколотое настолько, что руки опускаются. Старообрядцев я успешно «починил», завязав их лояльность лично на себя. Теперь мне нужно навести порядок у традиционалистов — «Толстовцы» же не против Православия, они против Церкви в нынешней ее виде. Если у меня получится привлечь Льва Николаевича на свою сторону, остальные секты православного толка передушить труда не составит — у них настолько мощных лидеров нет.
Первый час «настоящего разговора» был посвящен набившей уже оскомину, рискующей стать вечной теме «как русский цесаревич индийского беса изгонял». Толстой — не Император с Императрицею, и обесценить свой «подвиг» в его глазах отрицанием демонической сущности я себе позволить не мог — пришлось рассказывать то же, что и всей Империи. Граф своею дотошностью мог бы устыдить львиную долю следователей, постоянно задавая частично повторяющиеся, но переформулированные вопросы и выпытывая каждую мелочь: что именно горело в том подвале, какие оттенки запахов примешивались к керосину, где стоял я, что именно чувствовал от молитв старообрядцев, традиционалистов и иностранцев. Не повторяй я столько раз эту историю, я бы точно споткнулся и был признан графом врунишкой. Что ж, история сослагательного наклонения не терпит, а потому допрос мне выдержать удалось с честью. Выслушав последний мой ответ, Толстой откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Морщины на его лице словно разгладились, выражая свалившийся с плеч старенького гения груз: тяжело истово верующему человеку давались вражда с РПЦ и попытки вычленить из канонических текстов единую и неоспоримую истину.
— Слава богу! — прошептал он, и из-под закрытого века скатилась слезинка. — Не лишились мы, грешные, благодати и милости Его, — перекрестился.
Я на всякий
