Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
Потом молитва оставила ее сердце, и осталась она наедине с утратой. Душа болела, требовала возвращения сына. Она ругала себя за то, что прогнала Менделя, не узнав, где он остановился, куда пойдет, как его найти, узнать о нем. Она разжала ладони и увидела на правой крохотный обрывок бечевки.
26
– Да, детектив, я слышала о сыне время от времени не хочу, чтобы это звучало цинично, но обычно он давал о себе знать, когда попадал в затруднительное положение или оставался без денег. В случае Менделя, благословенно будь его имя, эти две ситуации часто совпадали.
– Когда это было в последний раз?
– В этом году. Весной. Да, я помню, это было за день до Эрев Песах.
– Значит, апрель…
Женская ипостась Рудашевских извлекла изящный «шойфер-мазик», тюкнула по кнопочкам и выдала дату, предшествующую первому вечеру Пасхи. Несколько ошарашенный, Ландсман невольно отметил, что это был последний полный день, прожитый его сестрой.
– Откуда он звонил?
– Возможно, из больницы. Не знаю. Слышны были посторонние разговоры, какой-то громкоговоритель. Мендель сказал, что собирается исчезнуть. Что он должен исчезнуть на некоторое зремя, что не сможет звонить. Он просил выслать деньги на абонентский ящик в Поворотны, которым он уже пользовался.
– Вам не показалось, что сын испуган?
Вуаль дрогнула, как театральный занавес, за которым кто-то двигается. Госпожа Шпильман медленно кивнула.
– Он не говорил, почему он должен исчезнуть? Не сказал, что кто-то его преследует?
– Пожалуй, нет. Ничего такого. Просто, что ему нужны деньги и что он должен исчезнуть.
– И все?
– Пожалуй… Нет. Хотя… Я спросила, как он питается. Менделе иной раз… Он просто забывает есть, понимаете?
– Понимаю.
– Но он ответил: «Не волнуйся, я только что приговорил здоровый кус вишневого пирога».
– Вишневого пирога, – задумчиво повторил Ландсман. – Только что.
– Вам это о чем-то говорит?
– Пока нет. Но всякое может случиться. – Однако сердце уже начало подталкивать его в ребра. – Мадам Шпильман, вы упомянули громкоговоритель. Мог это быть громкоговоритель аэропорта?
– Мне это не приходило в голову, но когда вы об этом сказали… Да, конечно.
Автомобиль плавно сбросил скорость, остановился. Ландсман смотрит сквозь тонированное стекло. Перед ним «Заменгоф». Госпожа Шпильман нажатием кнопки опускает оконное стекло, впускает в салон серый вечер. Она поднимает вуаль, вглядывается в побитую физиономию отеля. Окна, двери, козырек, вывеска… Долго смотрит. Из отеля вываливается парочка алкашей, одному из которых Ландсман однажды любезно помешал оросить мочой штанину товарища. Алкоголики вцепились друг в друга, образовали импровизированный навес от дождя для кого-то третьего. Поборовшись с газетой и ветром, они качнулись в одном направлении и, по-прежнему сцепившись, зашагали приблизительно в противоположном. Королева острова Вербов опустила вуаль, подняла стекло. Ландсман ощущает жжение безмолвного вопроса. Как он может жить в таком… таком?… И почему он не смог защитить ее сына?
– Кто вам сказал, что я здесь живу? Ваш зять?
– Нет, не зять. Я об этом сама спросила. Есть на свете еще один детектив Ландсман. Ваша бывшая супруга.
– Она и обо мне рассказала?
– Она звонила сегодня. Когда-то были у нас неприятности с одним человеком… Он обижал женщин. Очень плохой человек, больной. Это было в Гарькавы, на Ански-стрит. Обиженные женщины не хотели обращаться в полицию. Ваша бывшая жена тогда мне очень помогла, и я до сих пор в долгу перед ней. Она хорошая женщина. И хороший полицейский.
– Полностью с вами согласен.
– Она посоветовала мне, если доведется с вами встретиться, отнестись с пониманием к вашим вопросам.
– Я ей за это благодарен, – совершенно искренне сказал Ландсман.
– Ваша бывшая супруга отзывалась о вас лучше, чем можно было бы ожидать.
– Да, мэм. Вы же сами сказали, что она хорошая женщина.
– Но вы ее все же оставили.
– Но не из-за того, что она хорошая женщина.
– Значит, из-за того, что вы плохой мужчина? Плохой человек?
– Надо признать, – кивнул Ландсман. – Но она слишком вежлива, чтобы такое обо мне сказать.
– Вежлива? Много лет прошло, но вежливостью, насколько я помню, эта милая еврейка не отличалась. – Госпожа Шпильман щелкнула фиксатором двери. Ландсман вылез на тротуар. – Во всяком случае, хорошо, что я этого притона раньше не видела. Я бы вас близко к себе не подпустила.
– Да, не блеск, – согласился Ландсман, придерживая шляпу. – Однако какой ни есть, а дом родной.
– Нет, не дом, – отрезала Батшева Шпильман. – Но вам, конечно, так считать легче.
27
– Профсоюз копов-иудеев, – изрек пирожник.
Он щурится на Ландсмана из-за стальной стойки своего заведения, скрестив руки на груди, чтобы показать, что нипочем ему все хитрые еврейские штучки. Щурится он так, словно пытается найти орфографическую ошибку на циферблате контрафактного «Ролекса» и знает, что сейчас отыщет, и не одну. Познаний и навыков Ландсмана в великом и могучем американском языке как раз хватает, чтобы возбудить подозрения самого доверчивого собеседника.
– Точно, – подтверждает покладистый Ландсман. Жаль, конечно, что на его членском билете ситкинского отделения «Рук Исава», международной организации евреев-полицейских, не хватает уголка. Карточка украшена шестиконечным щитом. Текст напечатан на идише. Никакими полномочиями она владельца не наделяет, даже такого заслуженного, как Ландсман, ветерана с двадцатилетним стажем. – Мы по всему миру разбросаны.
– Оно и не диво, – с некоторым вызовом бросает пирожных дел маэстро. – Но, представь себе, мистер, мы здесь только пирогами торгуем.
– Вам пирог нужен или нет? – вступает в беседу жена пирожника, как и муж, дородная и бледная. Бледны и волосы ее, с позволения сказать, прически, цвета низких облаков в ранних сумерках. Дочь на заднем плане, среди фруктов, ягод, корочек хрустящих. Да и сама ягодка сочная и спелая с точки зрения иных постоянных посетителей аэропорта Якови. Давно ее Ландсман не видел. – Если не нужен, берегите свое время. Народ за вами, между прочим, на самолеты торопится.
Она отбирает членскую карточку Ландсмана у мужа и решительно возвращает ее хозяину. Что ж, винить ее сложно. Пассажиров ждет Якови, ключевой пункт карты севера, узел, в котором сплетаются, из которого начинаются маршруты, откуда рассеиваются по просторам чьей-то родины шистеры и шарлатаны всех мастей, сухопутные акулы недвижимости и морские волки тюленьего промысла, рыбаки-браконьеры, агенты по вербовке, контрабандисты, заблудшие русские, наркокурьерчики, местные уголовники, хронические янки. Юрисдикция Якови – пальчики оближешь! Права здесь качают евреи, индейцы, клондайки. И пирог в аэропорту покоится на более прочных и долговечных моральных и юридических устоях, чем половина потребителей продукции пирожного семейства. С чего бы пирожной леди доверять Ландсману с потертой невразумительной карточкой сомнительной иностранной организации и с еще более сомнительной выбритой проплешиной на затылке. Нелюбезность ее вызывает у Ландсмана острое сожаление. Была бы с ним бляха, он бы мог сказать даме, что стоящие сзади могут дуть ему в зад, а ей самой следует продуть уши и мозги, внимательно слушать и паинькой отвечать. Вместо этого он послушно оглядывается на очередь… подумаешь, полтора человека… вполглаза любуется на байдарочников, коммивояжеров, мелких дельцов… Каждый из них в обе брови выражает горячее желание поскорее дорваться до горячего пирога и в оба глаза желает Ландсману катиться колбаской вместе со своим бритым затылком и своей драной карточкой.
– Яблочный пирог, пожалуйста, – заказывает Ландсман. – У меня с ним связаны приятные воспоминания.
– Я его тоже люблю, – сразу смягчается жена и отправляет мужа за яблочным пирогом, еще неразрезанным, только из духовки. – Кофе?
– Да, пожалуйста.
– Какой?
– Двойной черный. – И Ландсман подсовывает ей фото Менделя Шпильмана. – Может, вы его приметили?
Женщина, не отрывая рук от дела, уделяет фото достаточное внимание. Ландсман видит, что она узнала Шпильмана. Вот она поворачивается к мужу, принимает у него тарелку-картонку с пирогом, ставит на поднос к чашке кофе и пластмассовой вилке, закатанной в бумажную салфетку.
– Два пятьдесят. Сядьте у медведя.
Медведя подстрелили какие-то евреи шестидесятых. Доктора, если по обличью судить. В лыжных шапочках и пендлтоновских шмотках. Уставились в объектив с очкастой мужественностью золотого периода ситкинской истории. Под снимком пятерых крутых зверобоев карточка, текст ее на идише и на американском сообщает, что медведь подстрелен возле Лисянски, ростом-длиною 3,7 метра, весом 400 кг и при жизни был бурым. Это без пояснения не тобой поймет, ибо остался от медведя всего только один скелет, хранящийся теперь в стеклянной витрине, возле которой и присел сейчас Ландсман со своим подносом. Сиживал он здесь и раньше, в ритме движения челюстей обозревая жуткий костяной ксилофон. Последний раз Ландсман сидел здесь с сестрой, примерно за год до ее смерти. Он тогда расследовал дело Горcетмахера, а она вернулась с компанией туристов-рыбаков.
