Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
Она натянула чулки, платье, расправила нижнее белье. Надела изготовленный специально по случаю свадьбы сына парик. Шедевр ценою в три тысячи долларов. Пепельный с проблесками рыжего золота, имитирующий ее собственные волосы в юности, так же заплетенный. Лишь когда ее стриженую голову увенчал этот многодолларовый купол, мать поддалась панике.
На простом сосновом столике– подставке в постоянной готовности скучал простой черный телефон: аппарат, шнур и трубка, ни кнопок, ни диска. Если снять трубку сразу же зазвонит такой же телефон, установленный в кабинете ее мужа. За десять лет, что госпожа Шпильман жила в этом доме, она пользовалась этим телефоном лишь три раза: однажды в боли, дважды в гневе. Над телефоном в рамке фотопортрет ее деда, восьмого ребе, портрет бабки и портрет матери, когда той было лет пять-шесть от роду. Мать сфотографирована под нарисованной ивой на берегу нарисованного ручья. Черные одеяния, туманное облако дедовой бороды, таинственный пепел времени, осевший на покойниках со старых фотоснимков… Отсутствовал в галерее брат матери, имя которого никогда не упоминалось. Проклят он был за отступничество свое, ей неизвестное. Как она понимала, началось это отступничество с запрятанной – и найденной у него – книжки под названием «Таинственный остров», а кульминацию пережило, когда пришло сообщение, что дядю ее видели в Варшаве без бороды и в соломенном канотье, еще более безобразном, нежели любой французский роман.
Госпожа Шпильман протянула руку к трубке черного телефона без кнопок и диска. Рука дрожала от страха.
– Я бы все равно не снял трубку, – донесся до нее голос мужа, подошедшего справа сзади. – Если уж ты должна нарушить заповедь субботы, то экономь грехи.
В те годы муж ее не был еще столь лунообразным, как впоследствии, но появление его в спальне супруги граничило с чудом, вроде появления в небе второго лунного диска. Он огляделся, знакомясь с обстановкой. Кресла в вышивке, зеленый полог, белизна кровати, все эти ее склянки-банки… Силится выдавить на лицо насмешливую улыбку, но гримаса выражает взаимоисключающие алчность и отвращение. С таким выражением на физиономии ее муж однажды принимал делегацию откуда-то с края света, из Эфиопии или Йемена. Невозможный рабби-негр в странном кафтане-лапсердаке с глазами – терновыми ягодинами, черная шляпа с черной кожей, чужеземец с чужеземной Торой, женское царство: они – каприз божественный, сбой Вышней мысли, пытаться постичь который – почти ересь.
Муж стоит в ее спальне, с каждой секундой мрачнея и теряя опору под ногами. Она уступает чувству жалости. Он здесь на чужой территории. Ядовитое облако злокачественной аберрации распорядка дня загнало его в этот незнакомый край, где звякают склянки с дурацкими благовониями и колют глаз несерьезные узорчики.
– Присядь, пожалуйста, – просит она.
Благодарно вздохнув, муж медленно опускает зад на жалобно пискнувший стул.
– Его найдут, – мягко и нежно угрожает он.
Не нравится госпоже Шпильман, как выглядит ее муж. Зная, что людей подавляют его габариты, он обычно аккуратен в одежде. Но сейчас носок его скручен, рубашка застегнута неправильно. Лицо помечено усталостью, баки спутаны, как будто он трепал их нервными пальцами.
– Извини, дорогой, – сказала госпожа Шпильман, открыла дверь в свою гардеробную, вышла туда. Она не любит темного безоттеночного одноцветия, «приличествующего» вербоверским женщинам. В этой комнате перешептываются, улыбаются друг другу синий, голубой, аквамарин, пурпур, гелиотроп. Она опустилась на легкомысленный стульчик, полностью спрятавший ножки под многоскладчатой юбкой, вытянула вперед ногу в чулке и большим пальцем притворила дверь, оставив дюймовую щель. – Так лучше. Надеюсь, ты не возражаешь…
– Его найдут, – повторяет муж более трезвым, деловым тоном, пытаясь убедить ее, но не себя.
– Пусть только найдут, – говорит мадам Шпильман, – и я убью его.
– Успокойся.
– Я сказала это вполне спокойно. Он напился? Там пили?
– Он постился. Вел себя безупречно. А как он говорил вчера! Паршат Чайи Сара. Колдовство какое-то. Электрический разряд, умершее сердце вздрогнуло бы и снова забилось. Закончил со слезами на глазах. Сказал, что должен подышать. И больше его никто не видел.
– Я убью его.
Из спальни нет ответа, лишь шум дыхания, постоянный, мерный, неумолимый. Она спохватилась. Зря она так. В ее устах это фигура речи, выражение отчаяния матери, но в его сознании, в лаборатории внутри костяной коробки черепа, может сложиться конкретика многократно обкатанной рабочей процедуры.
– Ты… не знаешь, где он? – спросил муж после паузы тоном, угрожающим своей нейтральностью.
– Откуда мне знать?
– Ну… Он с тобой говорит. Он сюда заходит.
– Не был он тут.
– Был.
– Откуда ты знаешь? Служанки шпионят?
Его молчание она истолковала как положительный ответ. И почувствовала героический порыв, решимость не покидать более свою гардеробную.
– Я пришел не для того, чтобы упрекать тебя или спорить. Наоборот, я надеялся, что смогу почерпнуть здесь твоей спокойной рассудительности. И вот я здесь, но чувствую, вопреки устремлениям своим как рабби и как человека, что должен все же тебя упрекнуть.
– За что?
– За его вывихи. Искривление души. Это твое упущение. Такой сын – плод материнской ветви.
– Подойди к окну. – сказала она. – Глянь сквозь щелочку между шторами. Посмотри на этих бедняг, на этих дураков, остолопов, пришедших за благословением, которого ты, положа руку на сердце, во всей силе своей, в своей учености не способен дать. Но эта неспособность никогда не мешала тебе благословлять.
– Я благословляю иначе.
– Посмотри на них!
– Это тебе стоит на них посмотреть. Выйди из своего шкафа и взгляни.
– Я видела их, – процедила она сквозь зубы. – И у всех этих людей искривление души.
– Но они скрывают это искривление. Прячут в скромности своей, в приниженности и в страхе Божьем. Господь повелевает нам покрывать головы свои в Его присутствии. Не выставлять макушку.
Снова скрип стула. Муж встал, зашаркали шлепанцы. Хрустнула поврежденная связка левого бедра, и он застонал от боли.
– Это все, о чем я прошу Менделя. Что у человека в голове, что он думает, что ощущает – это не интересно ни мне, ни Богу. Ветру безразлично какой флаг трепать, красный или голубой.
– Или розовый.
Молчание. На этот раз не столь напряженное, как будто он вспоминал, как когда-то улыбался ее маленьким шуткам.
– Я найду его. Я сяду рядом с ним и расскажу сыну то, что знаю. Объясню, что пока он повинуется Господу и соблюдает Его заповеди, пока ведет себя праведно, он здесь дома. Что я не отвернусь от него первым. Что оставить нас – его выбор.
– Может человек скрывать от себя самого и от окружающих, что он Цадик-Ха-Дор?
– Цадик-Ха-Дор всегда скрыт. Это заложено в его природе. Может быть, я должен объяснить ему и это. Как и то, что его переживания и борьба, его сопротивление – своеобразное доказательство способности управлять.
– Мендель мог сбежать не от женитьбы на этой девушке. Может быть, не свадьба его пугает. Не с этим он не в состоянии ужиться. – Фраза, которую она еще не имела случая адресовать мужу, снова, в который уже раз сконцентрировалась на кончике ее языка. Госпожа Шпильман оттачивала, заменяла, опускала отдельные элементы ее конструкции, совершенствовала фразу в течение сорока лет, как строфы поэмы, сочиненной узником, лишенным бумаги и чернил. – Может быть, есть иной род самообмана, с которым мальчик не может примириться, с которым он не может сосуществовать.
– У него нет выбора, Даже если он впал в безверие. Даже если, оставаясь здесь, он обречен на лицемерие. Человеку такого дарования не может быть дозволено рыскать по нечистому внешнему миру, как ему вздумается. Он будет представлять опасность для всех и каждого. И в первую очередь для самого себя.
– Говоря о самообмане, я не имела в виду, что Менделе сам себя обманывает. Я имела в виду что все вербоверы вовлечены в самообман.
Молчание. Зловещее, не легкое и не тяжелое, но всеобъемлющая тишина дирижабля перед тем как проскочит та самая искра статического электричества.
– Я не знаю никого больше, кто ему противостоит, – сказал муж.
И госпожа Шпильман высказала свою фразу. Она слишком долго бежала по воздуху, чтобы глянуть вниз долее чем на секунду.
– То есть его нужно держать здесь, хочет он того или не хочет.
– Поверь мне, дорогая. И не пойми меня превратно. Все иное много хуже.
Она чуть не потеряла сознание. Затем метнулась из гардеробной, чтобы посмотреть, какие у него были глаза, когда он в мыслях замахнулся на жизнь собственного сына, грех которого, как она его понимала, состоял лишь в том, что он хотел оставаться существом, которым его создал Всевышний. Но муж ее уже выплыл, бесшумно, как дирижабль. Вместо него она застала в спальне Бетти, и снова с сообщением о тех же двух дамах-посетительницах. Неплохая служанка Бетти, но, как и все филиппинки, слишком склонна совать нос в ситуации, чреватые скандалом. Девушка с трудом скрывала удовольствие от распиравшей ее новости.
