Валерий Большаков - Агент
Будённый вытащил из красных чикчир с серебряными лампасами ворох мятых бумажек.
— Лятучка-то? — белозубо усмехнулся он. — Да чёрт её знает, Клемент Ефремыч, сунул куда-то… Не люблю я писанины, наше дело — рубать!
— Мамонтова мы ждать не собираемся! — решительно заявил Ворошилов. — Прямо с утречка и двинем в степь. Погоняем белоказаков, растрясём генеральские кости!
Тут бойцы 1-й конной подвели коней новоприбывшим. Сталин влез на пышногривого чалого, Авинов вскочил на гнедого.
Конармейцы позанимали хаты в тамбовских предместьях.[130] Огромные табуны паслись на бурой траве, но и овса для лошадей не жалел начальник конзапаса. Да и чего жалеть? И коней, и зерно отбирали у местных крестьян — уезд за уездом грабили красные фуражиры, уводя со двора хвостатых кормилиц и кормильцев. «Люди добрые, — голосили бабы, — да что ж это деется?! А пахать на чём? А дрова?» А конники смеялись только, вырывая поводья из слабых женских рук. «Чего вам пахать, коли сеять нечего? Продотрядовцы, чай, всё повымели!» И то правда…
И запрягал мужик по весне в плуг бабу свою да дочку. Глядел, как те тужились, плакал в бороду, а пахал. Жить-то надо как-то.
Зато будённовцы выглядели бодрыми, упитанными, сытыми — Конармия находилась на «самоснабжении»…
В хате, занятой под штаб, порядку не было, как и в самой армии, — на лавках, на табуретках, на единственном венском стуле валялись бурки, папахи, красные башлыки, бинокли, сабли, револьверы. На подоконнике, рядом с засохшей геранью, стояла початая бутыль самогона, настоянного на можжевельнике и смородине. На струганом столе лежали яйца, сваренные вкрутую и уже очищенные, луковицы, порубленные пополам, бело-розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, разделанная сёмга и миска красной икры.
— Ефим, — скомандовал Ворошилов, — наливай!
Щаденко и рад стараться — разлил чуть зеленоватый спирт по гранёным стаканам.
— А ну по стакашке!
Молча чокнувшись, выпили. Замотали головами по-конски, нюхали лук, утирали влажные глаза.
— А что Антонов, Клим? — спросил Иосиф Виссарионович, цепляя шмат сальца с прожилочкой. — Шалит?
— Шалит, мать-перемать! Разведать бы, что у него и как, да не выходит! Ежели бойцов послать, то эта сволочь эсерская скроется с глаз, уйдёт в леса.
— А ви, товарищ Будённый, какого мнения?
— Плохая положения, — крякнул рубака, — но была у меня одна мысля… Вот если бы нам лазутчиков послать не с эскадронами, чтоб не пугать зря антоновцев, а заведённым порядком? А? Штаб ихний где-то под Каменкой, завтра туда отправляется 3-й коммунистический продотряд, вот с ними-то и послать кого поглазастее.
— Товарищ Сталин, — тут же вызвался Авинов. — Разрешите?
— Действуйте, товарищ Юрковский, — величественно кивнул Иосиф Виссарионович. — С утра виезжаете в Каменку.
— Слушаю, товарищ Сталин!
— А чтобы никаких этих, — вмешался Ворошилов, — усилим заготовителей матросами Красной Сони!
— Боевая бабёнка! — хохотнул Будённый. — Любого неприятеля расчехвостит, аж пыль станет!
— Ефим! — обернулся Клементий Ефремович к Щаденке. — А чего так тихо?
— Ща исправим! — заверил его начштаба. Высунувшись в дверь, он заорал: — Братва, песню! Песенники, давай!
Из гущи красных конников вырвалось, разнеслось:
Будённый наш, братишка,С нами весь народ!Приказ голов не вешать,А идти вперёд!
И бойцы заревели, подхватывая:
И с нами Ворошилов!Наш красный офице-ер!
…3-й коммунистический продотряд отправился на заготовки с самого утра. Длинная вереница подвод бодро тарахтела, откормленные кони тянули их, довольные отсутствием тягла, — телеги были загружены пустыми мешками да корзинами. Ездовые лениво постёгивали лошадей кнутами, но животные лишь хвостами дёргали, словно мух отгоняя.
Всадники-заготовители ехали на флангах, замыкали обоз или реяли далеко впереди, высматривая классово чуждые элементы.
Но вниманием Авинова владели не они, а «интернационалисты» из отряда Софьи Гельберг, прозванной Красной Соней. То была разношёрстная компания, собранная вместе не чьей-то волей или дисциплиной, а негласным лозунгом «Всё дозволено». Целый год они грабили, кого хотели, убивали направо и налево, насиловали княжон, графинь, работниц и крестьянок — и ничего за это им не грозило. «Интернационалисты» были никем, а стали всем. Они просто упивались немыслимой свободой, исполняли любое своё даже самое дичайшее желание.
Да и не замечал Кирилл за ними никакого интернационала, никакого сплочения. Матросы-анархисты, увешанные ручными гранатами и бомбами, маузерами и пулемётными лентами, ехали отдельно. Желтолицые китайцы — малорослые, в форме, засаленной дочерна, — держались сами по себе.[131] Больше всего было венгров, записанных латышами.
Но самый болезненный интерес у Авинова вызывала командир «летучки» — Красная Соня. Это была пышная тётка в мелких кудряшках, с испитым лицом. Её фигура, затянутая в форму красноармейца, представляла собой нечто асимметричное, бугрившееся округлостями даже на спине. Но самым отвратным являлось нутро этой особи женского рода.
Софья Гельберг нынче мстила тем, кому завидовала до революции, кого боялась тогда, рядом с кем ощущала собственное убожество. Она лично расстреливала священников, офицеров и гимназистов, обожая устраивать ликвидации на глазах родных и близких жертвы. Красная Соня просто расцветала, слыша крик матери, видевшей смерть своего сына. На щеках её разгорался румянец, когда она шпиговала пулями толстого попа, а паства топталась в отдалении, крестясь и причитая. И только кончая «их благородий» и «высокопревосходительств», Софья кривила припухшее лицо, ибо офицеры сами морщились от омерзения, брезгуя своим палачом.
Но Авинов всё приглядывался к ней и приглядывался, будто силясь понять, как можно было осатанеть до подобной степени. Примерно так здорового человека тянет смотреть на страшные болячки, на заспиртованных обитателей кунсткамеры — уродство притягательно, как красота.
Телеги 3-го коммунистического прокатились мимо села Злотовки, намедни подожжённого с четырёх сторон «Отрядом имени Троцкого». Сгорело село дотла, а жителей его, мужиков да баб с ребятами, спасавшихся от огня, заградители и курсанты расстреляли на месте. Этим карателям потом очень не повезло — догнали их антоновцы, пропороли брюха вилами да косами…
— Товарищ Юрковский! — окликнул Авинова продкомиссар Хлюстов. — Звонят! Слышите?
Кирилл прислушался. В самом деле, из-за леса доносился заполошный набат.
— Углядело «летучку» кулачьё! — захихикал Хлюстов. — Забегало! Щас ещё и пацанов пошлют к соседям — за подмогой. К-куркули недорезанные!
Сощурив глаза, Авинов рассмотрел верхушку звонницы, шатриком своим выглядывавшей из-за пильчатой стены леса.
— Подтянись! — зычно крикнула Красная Соня.
— Ходу, ходу! — заторопил своих продкомиссар. — А то попрячут всё!
— Но-о! Но-о-о! — Возницы захлестали кнутами и прутьями, погоняя лошадей. Те ржали возмущённо, но телеги затарахтели-таки поживее.
— Смотреть в оба! — заорала Гельберг, взмахивая рукою с наганом. — Чан! Иштван!
Оба отряда въехали в заросли столетних берёз. Чащоба с любой стороны могла загреметь огнём, но всё было тихо. Оставляя по левую руку кладбище с покосившимися крестами, продотряд, усиленный «летучкой», въехал в деревню.
Каменка считалась довольно большим селением, чьи дома были разбросаны по склону пологого холма. Заполошно кудахтали куры, с надрывом мычала корова. Ветерком наносило волглый запах истопленной баньки и прелый навозный дух.
Ближе к вершине холма избы ставились кучнее, сбиваясь вокруг небольшой церквушки с облезлым синим куполком. Туда-то, на невеликую площадь, травянистую, с большими пыльными проплешинами, и выехали заготовители.
Угрюмые мужики сходились по одному и группками, за ними прятались бабы, плачущие загодя, ибо ведали беду.
Продкомиссар, опираясь на пулемёт, взобрался на тачанку, встал, руки в боки, медленно оглядел деревенских.
— Ну что, кулачьё недобитое? — медленно, едва ли не ласково проговорил он. — Хлебушек прячем?
— Как можно, — смиренно ответил староста, теребя в руках растерзанную заячью шапку, до того заношенную, что от меха одни клочки торчали. — Выгребли всё до вас, гражданин-товарищ, веничками смели до последнего зёрнышка…
— И чего это мы — кулачьё? — плаксиво спросила баба, закутанная в белый платок поверх невзрачного серого платья. — Ни коровы, ни лошади, ни плуга, ничего нема!
— Чего ж вы по второму разу-то? — раздался голос из толпы. — Три шкуры содрали, теперича за четвёртой пожаловали?
