Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова

Жизнь и смерть генерала Корнилова

Светлой памяти моего друга

Владимира Фёдоровича Топоркова.

Часть первая

АЗИЯ

апитан Корнилов часто видел сны из детства.

После них в душе оставалось светлое, очень радостное ощущение, глаза делались зорче, слух острее, руки твёрже, тело легче, ноги двигались быстрее, в голове не было никакого тумана, а главное — из мышц напрочь исчезала усталость. После таких снов он, словно бы получив некий заряд, готов был сутками находиться на ногах. Корнилов хорошо осознавал: каждый человек связан своей пуповиной с прошлым, с теми, кто жил на этой земле до него, с родителями и дедами, ушедшими к «верхним людям», — они, находясь там, наверху, на отдыхе, переживают за живых, стараются им помочь... В том, что это так, капитан был уверен твёрдо.

Иногда, вспоминая о предках, он расстёгивал китель, доставал из распаха рубахи потемневший от пота серебряный крестик, подвешенный на такую же потемневшую серебряную цепочку, целовал его и шептал едва уловимо: — Спаси меня, Господи... Спаси и сохрани!

В этот раз он увидел во сне степь, огромную, залитую от края до края розовым солнцем, перехватывающую дыхание. Каковы истинные размеры степи, Корнилов, честно говоря, понять до конца, осознать не мог, когда был ребёнком — в мальчишеском мозгу они просто не укладывались, степь вызывала у него страх и восторг одновременно.

Когда Лаврушка Корнилов был ещё маленьким, отец его, казак станицы Каркаралинской, дослужившийся до офицерского чина — на погонах он носил две звёздочки, был хорунжим, — принял предложение переехать на Зайсан... Там и земли хорунжему давали побольше, чем он имел в Каркаралях, и подъёмные деньги отдавали ассигнациями — десятирублёвых кредиток набралась целая куча, и даже скотом обещали помочь, хотя скот хорунжий Корнилов мог приобрести и без помощи властей...

Зайсанская степь была богата и овечьими отарами, и лошадиными табунами, и коровы там ходили стадами, и верблюды. В общем, были бы деньги...

Ехали по степи долго, из одного края неба в другой, по дуге, ночевали у костров. По дороге у молодой брюхатой кобылы Симки появилось потомство — большеглазый каурый жеребёнок. За первым жеребёнком через шесть часов появился второй, как две капли воды похожий на первого. То-то радости было Лаврушке и другим детишкам из гнезда Корниловых. Лаврушка даже хотел вскарабкаться на каурого первенца, чтобы прокатиться, но отец оплеухой сбил его на землю.

— Хребет жеребёнку переломишь. Соображать надо!

На жеребят посмотреть даже небо опустилось, нагнулось, стало низким, все облачишки можно пересчитать. У Лаврушки глубоко в кармане была запрятана одна карамелька, завёрнутая в плотную пропарафиненную бумагу, он её достал и сунул жеребёнку в бархатные губы... Скормил лакомство, но не понял, какому жеребёнку скормил, первому или второму...

Через двое суток, ночью, когда костёр в их маленьком стане погас, подошли волки. Лаврушка проснулся от хрипов и слёзного скулежа Симки — кобыла хрипела так, будто горло ей стянули верёвкой. Мальчик испуганно приподнялся в телеге — показалось, что Симка умирает.

Кобыла стояла в пятнадцати метрах от телеги, мордой к грузовому возку, туго перетянутому верёвками, и прикрывала своим телом жеребят, а рядом находились готовые к прыжку волки.

Волки здешние не были похожи на каркаралинских: широколобые, беспощадные, выглядели они рослее, крупнее, шерсть — в желтизну, с тёмной подпушкой.

   — Хы-ы-ы-ы! — взвыл Лаврушка, но волки не обратили на него никакого внимания.

Их привлекал запах жеребят, молодого мяса, потому волки и пришли сюда. У хорунжего была с собой винтовка, но то ли ствол был вычищен и так густо смазан ружейным маслом, что от сожжённого пороха не осталось никакого духа, то ли волки были голодны — в общем, винтовки хищники не побоялись.

   — Хы-ы-ы! — вновь зажато выдавил из себя Лаврушка.

Самка хрипела и косила налившимися кровью глазами на волков. Стоило только кому-нибудь из зверей сделать лёгкое движение, как она вскидывала голову, по её шкуре пробегала дрожь, кобыла гулко перебирала копытами по твёрдой степной земле и с шумом раздувала ноздри.

Было страшно. Страшно не за себя — за жеребят.

Вот один волк, самый крупный — похоже, главарь в этой стае, — пригнулся, затем, сбривая брюхом сохлую траву, переместился на несколько метров в сторону, оскалил желтоватые крупные зубы и, с клацаньем хапнув челюстями воздух, прыгнул. Кобыла взвизгнула, напряглась, в следующее мгновение её копыта с тяжёлым свистом разрезали пространство. Одно копыто угодило волку точно в лоб, второе по скользящей прошло по боковине головы, проломило зверю грудную клетку.

Голова волка раскололась, череп, будто гнилой орех, сыро щёлкнул, и из пролома на землю вывалились влажные розовые мозги. Тело волка взлетело вверх метра на два, распласталось в воздухе по-птичьи и жалкой бесформенной кучей легло на траву.

Следом кобыла подсекла второго волка — с красноватой лисьей шерстью на животе, был он поменьше первого, но проворнее. Волк взметнулся в воздух с наполовину оторванной головой — кобыла копытом располосовала ему шею — и лёг на землю в нескольких метрах от поверженного главаря.

В это время с телеги, где спал отец, ударил раскатистый выстрел, пуля с шипеньем проткнула третьего волка, в сторону густым дымным фонтаном брызнула кровь, отец прокричал что-то невнятное — что именно, не разобрать, — волк кубарем покатился по земле и, задрав лапы, будто ножки от скамьи, застыл в яме, в которую вечером сбрасывали мусор.

Кобыла захрипела вновь — она чувствовала, что рядом находятся ещё волки. Отец, как был в подштанниках, в шерстяных носках толстой домашней вязки, перемахнул через борт телеги и вгляделся в расплывающийся предутренний сумрак.

— Где волки, где? — забормотал он заведённо, будто больной. — Где волки?

Повёл всклокоченной бородой из стороны в сторону, передёрнул затвор трёхлинейки. В следующее мгновение снова выстрелил. За спиной Лаврушки послышался отчаянный визг, отец опять выстрелил, визг стал ещё более отчаянным и жалким, мальчик оглянулся и увидел одного волка, распластанного на траве, словно с него собрались содрать шкуру, второго — катающегося по земле, и ещё трёх серых — крупных крепконогих, они веером уходили от стана в разные стороны...

   — Ваше благородие, — протиснулись в сон слова из другой, нынешней жизни, — ваше благородие, проснитесь!

Сна как не бывало. Корнилов открыл глаза. Над ним склонился усатый темнолицый казак из пограничной стражи. Лицо его было мокрым. Корнилов поморщился — опять идёт дождь. О намокший, тяжело провисший верх палатки стучали капли: шёл мелкий нудный дождь, способный вывернуть наизнанку даже очень спокойного человека. Скорее бы он кончился.

   — Опять дождь, — словно угадав мысли капитана, подтвердил казак, — два часа назад пошёл и ни на секунду не остановился...

   — Дождь — это хорошо, — неожиданно проговорил Корнилов, рывком вскинулся на шинели, которую на время сна подстелил под себя.

Был он одет в длинный стёганый халат, в шаровары, заправленные в старые мягкие сапоги, отдельно лежала пышная, ловко намотанная на каркас из коры карагача чалма. Корнилов умел справляться с длинным пятнадцатиметровым полотенцем и мог каждый раз наматывать чалму на голову, не использовав всякие каркасы, но, во-первых, так поступали все местные жители, а во-вторых, слишком муторное это было занятие... Пятнадцать метров — это целая дорожка, поэтому Корнилов предпочёл поступить так, как поступают кочевники-пуштуны: на каркас из коры намотал ткань и закрепил её двумя булавками.

Около палатки стояло ведро с водой, накрытое доской, на доске — помятая железная кружка, прикреплённая к дужке пеньковой верёвкой, Корнилов подцепил немного воды, плеснул себе в лицо. Вода была холодная как лёд. Капитан растёр затылок, лоб, передёрнул плечами, крякнул:

   — Харрашо!

Небо было чёрным, тяжёлым — ни единой блестки, о недалёкие горы тёрлись липкие громоздкие тучи.

Недалеко от палатки погромыхивала невидимая река — вода передвигала с места на место камни, выламывала из берегов куски земли. Не хотелось бы в этой кромешной тьме, в холоде оказаться на реке...

Но это кому как. Кому-то не хотелось, а кто-то лез в неё сам, добровольно: через пятнадцать минут капитану Корнилову предстояло переправиться на противоположный берег Амударьи, на опасно затихшую, глухую территорию Афганистана.

   — Надувной плот готов, ваше благородие, — доложил казак.

   — А мои друзья-текинцы?

   — Они тоже поднялись.