Михаил Валерин - Если судьба выбирает нас…
Саша до моего подселения не курил, ну а если бы и начал, то опять же «война все спишет».
Привычка чесать в затылке.
Тут самоконтроль необходим, ибо в силу дворянского воспитания для юного барона таковой жест неприемлем.
Почесывание кончика носа в процессе размышления — на людях недопустимо.
Это все полусознательные привычки, которых надо всячески избегать.
Слава богу, мелкая моторика и нормы поведения мне достались в полном объеме, и, например, за столом я не облажаюсь.
Надо постараться жестко привязать поведенческие императивы Саши к моему сознательно-бессознательному (еще не знаю «как», но идеи есть)…
Умения, приобретенные вместе с памятью реципиента, адаптации не требуют и могут быть использованы по мере надобности.
Что касается моего собственного багажа навыков, то они в данную эпоху в большинстве своем неприменимы. За некоторым исключением…
Мое умение разбираться в людях и находить с ними общий язык — очень полезно и незаметно.
Навык общения с женщинами надо адаптировать под местные реалии, ибо многие «безотказные» приемы годов двухтысячных тут вызовут совершенно противоположную реакцию. Хотя, конечно, главное правило «сделать вид, что ты внимательно ее слушаешь» и тут актуально.
Надо будет перед зеркалом поработать с выражением эмоций, а то лицо у меня теперь другое, и какая-либо реакция при изменившейся мимике может показаться странной или недостоверной. Дамы это чувствуют и сразу замечают.
Последний пункт — это интересы.
Тут тоже все путем… Тяга к оружию и всяческой технике полностью совпадает. И хотя уровень этой самой техники существенно разнится, теоретические знания у меня достаточные, дабы не вызывать подозрений.
Что может меня выдать? Неизвестные песни под гитару?
К счастью, на гитаре Саша выучился играть еще в гимназии, втайне от родителей (хотя отец, кажется, обо всем догадывался). Исполнять романсы под «цыганский» инструмент было тогда модно.
А песни…
Будем либо плагиатить, либо ссылаться на трагически погибшего автора сих произведений. Надо только продумать эту легенду.
Кроме того, крайне подозрительным может показаться мой интерес к данной эпохе с документально-исторической точки зрения. Мой реципиент, в силу своей молодости, многими крайне необходимыми мне вещами не интересовался.
Так что свое общение с печатными источниками желательно скрывать, а в разговорах осторожно подводить собеседника к обсуждению интересующей меня темы.
Ух, черт! Чуть не забыл один важный вопрос!
Личные привязанности и прочие «амуры-тужуры».
Конечно, жизнь Саши не обошлась без некой доли романтики, и он был тайно влюблен в гимназистку Оленьку Алексееву-Сорбэ.
К моему счастью — безответно…
Все мои рассуждения касались лишь «сознательной» стороны предстоящего общения с родителями.
А вот относительно эмоциональной стороны вопроса…
В настоящий момент мы с Сашей уже окончательно сформировались как единая личность. На чувственном уровне я, безусловно, буду счастлив увидеть отца и мать, пусть даже часть моего сознания каким-то образом воспринимает их иначе.
Но эта часть исчезающе мала и в дальнейшем исчезнет совсем.
Это единение произошло уже довольно давно, и реакция моя будет искренней и абсолютно естественной.
Уже сейчас я ощущаю теплоту и умиротворение, представляя, как отец обнимет меня, а потом, отстранив, посмотрит в глаза и спросит: «Ну, как ты, сын?»
И мама… Милая мама…
Как мне не хватает ее мягкой обволакивающей заботы, ощущения от прикосновения маленьких рук и тихого мелодичного голоса, зовущего меня домой…
Не хватает именно мне: барону Александру Александровичу фон Ашу!
Это — МОЯ СЕМЬЯ!
Отныне и навсегда!
3
Само воссоединение семьи произошло как-то буднично — тихо и трогательно.
Я как раз остался в палате один — Литуса санитары утащили на какие-то процедуры. Мне же пора было принимать положенные порошки и пилюли.
Употребив лекарства, я запил их водой и, поставив стакан на стол, собрался предаться так полюбившемуся мне в последнее время занятию — наблюдению за жизнью города Москвы образца 1917 года.
В коридоре послышался торопливый топот множества ног, а потом голос нашей сестры милосердия Мэри произнес:
— Вот его покои…
Дверь скрипнула, я обернулся…
Они стояли и смотрели на меня, выстроившись как на семейной фотографии: впереди матушка и брат, а отец на заднем плане. Эффект старинного фотоснимка портил насыщенный цвет и объем «изображения», сопряженный с небывалой его четкостью.
И взгляды… Взгляды у всех были разные: отец смотрел спокойно, хотя в глазах светились радостные огоньки, тринадцатилетний Федя разглядывал меня со счастливым испугом, а в глазах мамы плескались беспокойство и тревога.
Выглядел я, конечно, так себе: тощий, бледный, в сером больничном халате, пижаме и войлочных тапках.
«Мхатовская» пауза, отведенная на обмен взглядами, истекла, и мы бросились навстречу друг другу…
Матушка сидела рядом на больничной кровати, держа меня за руку и, промокая глаза кружевным платочком, причитала:
— Сашенька, сыночек мой миленький… Как же это? Что же это?
Федечка примостился рядом на стуле, зажав ладони между коленями, и продолжал таращиться на меня как на какое-то заморское чудо-юдо.
Отец стоял у окна, разглядывая меня с затаенной гордостью, и время от времени одобрительно кивал.
А я…
Я пересказывал закрученные перипетии своей военной жизни, вызывая горестные ахи-вздохи, перемежающиеся слезами у мамы, восторженные повизгивания у братца и молчаливое одобрение главы семьи.
Ближе к концу повествования к нашей теплой компании присоединился Генрих, доставленный обратно суровыми усатыми дядьками-санитарами.
Литус, восседая на носилках подобно римскому вельможе в паланкине, торжественно поздоровался:
— Добрый день. Прошу прощения, что прерываю вашу беседу, но в силу моего положения сие можно считать не зависящим от меня обстоятельством. Позвольте представиться: подпоручик Литус Московского 8-го гренадерского полка.
— Мой друг и сослуживец! — закончил я обязательные формальности.
На мой взгляд, Генрих появился как нельзя кстати, ибо я уже устал говорить, да и матушкины причитания одновременно и радовали, и утомляли.
После взаимных приветствий я предложил родным переместиться в сквер при больнице.
Там, на скамеечке под сенью старых тополей, наш разговор продолжился.
— А потом немцы вновь атаковали, и мы отошли в третью траншею… Тогда-то меня и ранило…
— Господи! — Мама вновь разразилась рыданиями. — Тебе было больно, Сашенька?
— Нет, мама! Я сразу потерял сознание…
— А потом? Ты, наверное, сильно страдал, сыночек?
— Успокойся, мама. Особенных мук от ранения я не испытывал. Боль была, но скорее неприятная и беспокоящая…
Вру, конечно…
Одно время болело так, что я был готов на стенку лезть… Это уже в сознательной фазе моего ранения. А первые две недели остались в моей памяти калейдоскопом из тягостной, режущей боли и горячечного бреда…
Расспрашивала меня в основном мать, так как отец был в курсе моих приключений и только время от времени задавал невинные на вид вопросы, призванные в основном отвлечь внимание от тягот воинской жизни.
Под конец батюшка огорошил меня новостью — за беспримерную стойкость в обороне при Розенберге и недопущение прорыва фронта офицеры Московского 8-го гренадерского полка представлены Кавалерской Думой[118] при штабе фронта к награждению Георгиевскими крестами!
Ух ты! Не было ни гроша, да вдруг алтын! Месяц провоевал — и уже второй орден падает…
Хотя и ранения тоже — два, если контузию считать… так что получается, что из статистики я не выбился: во время Первой мировой войны прапорщик проводил на фронте до смерти или ранения в среднем четырнадцать дней.
— Александр Михайлович сообщил? — поинтересовался я у отца.
— Именно так.
Мама осторожно меня обняла:
— Поздравляю, мой мальчик!
Федя, благовоспитанно молчавший все это время, убедившись, что разговор взрослых окончен, радостно возвестил:
— Сашка, да ты настоящий герой! Да я… Да мне теперь все в гимназии завидовать будут!!! А твою Анненскую шашку можно посмотреть? А револьвер? А когда тебе Георгия дадут?
Это сразу же разрядило обстановку — мама перестала всхлипывать и строго посмотрела на своего младшего, а отец с облегчением рассмеялся…
4
Побочным результатом от посещения моей скромной особы стала целая корзина всяческой снеди.
