Доска Дионисия. Антикварный роман-житие в десяти клеймах - Алексей Смирнов фон Раух
Аспид со своими нукерами год назад нанес существенный ущерб Орловскому. В одной глухой церкви Орловский отобрал на колокольне кучу почерневших образов и договорился их забрать, но когда он приехал за ними, все уже было увезено. Увез Аспид. Теперь он с ним сквитался. Гарика не оказалось дома, а Эдик обещал быстро прибыть. Орловского на этот раз подвело желание похвалиться. Это желание похвальбы и не таких, как он, подводило. Эдик был одним из тех, кто таскал иконы, в числе их и Дионисия, на экспертизу к Канаурову. Орловский при появлении Эдика смеялся невыразимо, подскакивал, как гамадрилоид в клетке, получивший персональную посылку бананов.
– Как я его выставил! За три штуки сдаю! Ах, Аспид, слюнтяй и растяпа! Такую доску! За четыре стольника отдать! Как фраера его выставили!
Эдик разделял восторги шефа. Общая радость закончилась солидной выпивкой. Орловский пил мало, берег подпорченную жирной пищей печень, но на этот раз изменил своим привычкам. Сама того не зная, Анна Петровна своим согласием уплатить три тысячи выпустила дремавшую пружину завистливой алчности неизвестных ей людей. Эдик страшно завидовал Орловскому, ведшему спокойный, размеренный образ жизни среднего буржуа – свой столик в ресторане, машина, дача, регулярные поездки на юг, кучи шмотья и импортного барахла – всему этому он страшно завидовал. Больше же всего его злило, что ему приходится торчать на объектах, сутками до хрипоты обсчитывать обросших, пахнущих водкой мазил, проклинающих и его, и шефа, и самого Господа Бога. Рядовые верующие побаивались своих одичавших рабочих и из страха поили их водкой и обкармливали поминальной кутьей.
«Я ему добываю и эти магнитофоны, и икру, которую он лопает в кабаке, а он считает, что все так и должно быть», – Эдик был точно такой же Орловский номер два, но без его комбинаторского дара и уголовной бесстрашности, приобретенной шефом в местах заключения. Из зависти, себе во вред, так как его дела были делами Орловского, Эдик уже давно вредил, обычно с похмелья, шефу. После праздничного вечера с выпивкой во вторник с утра Эдик набрал телефон Аспида и шепотом в трубку сообщил, что та доска, которую взял у него Орловский в числе других, оказалась «клевая», и шеф сдает ее в среду за четыре штуки. Сумму в четыре тысячи он придумал из желания верней поразить Аспидово сердце. Далее он дословно передал восторги Орловского по поводу проведения Аспида за нос. Засим он замолк. Аспид не любил предателей, но Эдика ценил. Эдик предавал ему шефа из ненависти, а ненависть, любую ненависть, он ценил: «Ненависть – чувство неподкупное». Про себя Аспид решил на этот раз хорошо отплатить Эдику – поить его три дня за счет своей фирмы до полнейшего оскотения. Аспид ненавидел Орловского давно и яростно. Мания величия Орловского, его псевдобарские манеры, привычка разговаривать со всеми презрительно сквозь золотые зубы – все это бесконечно злило Аспида. Но главное, что его бесило – это то, что Орловский не рисковал: он сам не крал, не взламывал замков, не совершал лихих рейдов по бездорожью – все за него делали мальчики. Они крали из тех мест, где работали, совершали прочесы чердаков, колоколен, чуланов. Иконы им старушки несли сами пачками – как-никак они – «украсители храма сего». То, что Аспиду давалось в результате рискованной трудной работы, Орловский брал спокойно, как принадлежащее ему по наследственному праву. И дальше Аспид искал сам каналы для продажи на Запад, а Орловский и тут не рисковал – продавал перекупщикам. Доска, о которой шла речь, Спас, с самого начала показалась Аспиду старой и ценной, но то, как Збруйский презрительно отставил ее и сказал: «Шашел один», ему запомнилось. «Не продешевить бы», – подумалось ему тогда. И, главное, издевается! Обманул, охмурил и позволяет над ним, над Аспидом, издеваться. Он заскрежетал от ярости зубами. Нет, он проучит этого величественного павиана. Расправа будет беспощадной. У Орловского навсегда исчезнет охота играть с ним злые штуки. Он отдает доску в среду. Сегодня же, во вторник, Спас будет снова у него, а на четыреста рублей он «оштрафует» Орловского за похвальбу. Пусть не хвалится.
Джек и Воронок были к его услугам.
«Такое дело лучше всего делать днем. Днем никто не обратит внимания. Вопрос в том, как проникнуть за бронированную дверь. Орловский патологически осторожен. Нужна женщина. О, это извечное „ищите женщину“!»
Кроме Ниночки по степени доверительности никто не мог участвовать в карательной экспедиции. Звонок в музей, и Ниночка отпросилась у начальницы под благовидным предлогом. Аспид бросил ей серьезно:
– Оденься победнее под почтальоншу. Нужно самое простое: «Вам телеграмма, распишитесь», – и ничего больше. «Остальное довершит Ниночкина ослепительная улыбка и железные кулаки Джека. Орловский выходит обычно из дома к вечеру, поздняя птичка».
Часа в три Ниночка, Джек, Воронок и Аспид высадились из «жигулей» в старом московском дворе Орловского. В парадном пахло кошками. Аспид и Воронок поднялись на этаж выше двери Орловского, Джек притаился у двери. Ниночка была сама скромность: синенький беретик, простенький костюмчик, на плечо Аспид повесил ей дерматиновую полеводческую сумку, набитую газетами.
Звонок. Процедура глазка, открытия бронированной двери на шарнирах.
– Вам телеграмма.
Орловский приоткрыл дверь и, к своему несчастью, допустил неосторожность – не закрыл дверь на цепочку: Ниночкин васильковый взор смутил его. Еще один неверный шаг – Ниночка оказалась в прихожей. Дальше все произошло молниеносно. Джек ворвался, как ураган. Увесистый удар в лицо свалил Орловского на пол. Из носа его текла кровь, рот был крепко зажат огромной, поросшей рыжим волосом рукой Джека. Аспид и Воронок проскользнули в дверь легко, почти воздушно. Не люди, а летучие тати. Ну а Ниночка скромно спускалась по лестнице, ее роль почтальонши была окончена, выступление было удачным.
Воронок и Джек отволокли Орловского в комнату, бросили на тахту. Вид у него был отнюдь не величественный: белая рубашка в крови, редкие седоватые кудри сбились, челюсть тряслась от ужаса. Он не спускал испуганного взгляда с Аспида. Орловский привык к почтению, к почти царскому обращению со своей особой, а тут вдруг удар тяжелого, как молот, Джекова кулака. Такого рода инцинденты у него были лет двадцать назад, когда он не сразу адаптировался в новой для него среде людей, изолированных от общества.
Аспид закурил и спросил издевательски-вежливо:
– За четыре штуки отдаешь? Радуешься, что меня выставил? Не тот я человек, чтобы из меня наивного телка делать. Збруйский говорил: «Фуфель», а сам за четыре штуки сдаешь?
