Филарет – Патриарх Московский (книга вторая) - Михаил Васильевич Шелест
— Так не пойдём, же дале никуда.
— Пусть на Западной Двине крепостицы ставят. Да, кстати, я тут вспомнил. Когда-то давно я прочитал про то, как русские обороняли от поляков город Вильно. Было это… Э-э-э… Вернее, будет это буквально через сто лет. Воеводой в том осадном сидении, что длилось без малого полтора года, будет некто Мышецкий Даниил Ефимович.
— Вильно⁈ — удивился и обрадовался царь. — Значит мы Вильно возьмём?
— Ну, сейчас вряд ли. Может и возьмёшь, но в той истории, что знаю я, много полков положишь, но ни Вильно, ни Витебск взят так и не будут. После тебя цари возьмут. Через сто лет от сих пор. Тогда Польша сильно ослабнет в войнах. Так вот. Этот Мышецкий…
— Знаю я таких князей сызмальства, — снова перебил Иван Васильевич. — Их было четверо братьев — знатные воеводы — и у них в Новгородском уезде около пятидесяти деревень. Сейчас их двое осталось. Данила Иванович в Твери вторым воеводой, а Семён в Новгороде третьим воеводой. Но сыны у Данилы подросли. Да и племянники у него Борисовичи, все как один — вои достойные. А что с ними не так?
— С ними, государь, всё так. Очень достойное семейство, эти Мышецкие. Вот на кого я бы опёрся. За царя и государство судя по Даниилу Ефимовичу сражались яро и, главное, неподкупно. Сколько раз за полтора года осады его пытались подкупить и соблазняли различными благами. Аж сам король польский приехал к стенам крепости и сулил богатства и почести, но не сдал Мышецкий Вильно. Предали его. Оставшиеся в живых соратники — восемьдесят из пятисот человек — скрутили Мышецкого, когда он готовил замок к самоподрыву, и открыли ворота. Польский король приказал отрубить князю голову, но сперва его пытали, заставляя отречься от русского царя.
— А кто тогда царь был? — спросил Иван Васильевич.
— Так, это… Алексей Михайлович Романов.
— Из твоих, что ли? — нахмурился царь.
— Внук, — потупил глаза Фёдор и снова вернулся к Мышецким. — А другой его потомок — уже ближе к нашему времени — не захотел присягать на верность шведскому королю, бросил земли под Новгородом и переместился в другую свою вотчину — Пудоссскую гору Обонежской пятины.
— Достойные князья, — покивал головой царь.
— По-моему тоже. Привлёк бы ты их к себе, государь.
— Новгородцы они, Федюня, а те в большинстве своём поражены жидовской ересью. Уверен ты в них?
— Уверен, государь. Ариане они, это — да, но ведь вера сия отцов и дедов наших. Сергий Радонежский так веровал и учил тому. А ведь он святой-преподобный. Его называли ангелом-хранителем России. Во всех веках славится имя его.
— Нравится мне в его обители останавливаться, — задумчиво пробормотал Иван Васильевич.
— Вот какой веры держаться надо, — очень уверенно произнёс Фёдор.
Царь посмотрел на «советника».
— Но ведь ты говорил, что опасаешься изменения будущего. И греческие патриархи не поддержат. До сих пор пеняют мне за арианство. Не видать России патриаршества. И не стать новым Иерусалимом.
Попаданец, едва сдерживая себя, чтобы не выдать эмоции, вздохнул и сказал, а оно тебе надо, государь, чтобы за счет тысяч твоих верующих, сгоревших в кострах папской инквизиции, Русь назвали Иерусалимом? А? И ведь не назовут, государь. А ещё и обхаят все дела твои. На памятнике тысячелетия Руси, который поставят в Новгороде через триста лет, тебя единственного не увековечат из всех царей русских. Ты этого хочешь?
Иван Васильевич некоторое время смотрел на Фёдора, а потом опустил взгляд и по его щекам потекли слёзы.
— Но ведь если признать, что Христос лишь подобен Богу, тогда я кто? — вдруг спросил он.
— Задурили вам голову Софья Палеолог и Византийские патриархи, что Русь — есть третий Рим, а царь едва ли не «мессия». Сами просрали, прости господи, свою страну, вот и лезут сюда, ломая наши традиции. Ты же сам мне говорил, что на Руси не Византийское христианство, а совсем другое! Вот и не уподобляйся им, соединившимся с Римскими еретиками. В искушение И эти люди запрещают нам ковырять в носу! Довели свою церковь до протестантизма, а теперь и нашу хотят расколоть. Ты пойми, государь, в единстве сила Руси. В единстве людей, а не церквей. Если будешь всех насильно соединять вокруг одной веры, обязательно свара будет и раскол. А про то «кто ты?» скажу словами Иосифа Волоцкого, хотя и не люблю его: «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, властию же подобен есть Вышнему Богу". Вроде понятно сказано. Хотя и про 'власть от Бога» врёт он. Люди решают, кому царствовать, а кому нет. Так что не обольщайся, государь.
Иван Васильевич насупился. Он молчал, тяжело дыша, и недовольно сопел.
— Хулишь ты меня, Федюня, — мрачно проговорил царь. — Не уж-то думаешь, что кто-то решится на меня руку поднять?
— Судя по той истории, что я знаю, ещё двадцать три года не решатся, а вот потом не понятно, как ты умрёшь. Похоже, что удавят.
Царя передёрнуло, словно ударило током.
— Прости, государь, но ты сам просил меня не лукавить и говорить только правду. И то… Это только слухи. Потом Борис Годунов… Ну, какой из него царь, милостию Божей? А Шуйские? Один и второй… Тоже промысел Бога? А через сто лет убийства царей и дворцовые перевороты на Руси станут традицией царской власти. А церковь превратят в репрессивные рычаги в руках царей. Народ под угрозой штрафов и каторги станут загонять в храмы. И так несколько столетий пока совсем не отменят Бога.
— Это как это отменят? — опешил царь.
— А так! Скажут, что Бога нет! И храмы закроют.
— Свят-свят-свят, — три раза перекрестился Иван Васильевич. — Да как же так-то?
— А вот так, великий государь. И всё из-за раскола, что через сто лет случится. Понаедут патриархи Византийские, продавшиеся Папе римскому, тайные католики, перепишут церковные чины и книги, несогласных жечь станут, а согласным продавать прощальные грамоты. Макарий такой, патриарх Антиохийский, попросит разрешение пять тысяч грамот напечатать. Озолотится. А отчитываться о проделанной работе перед папой Римским будет. Нормально, да? Знаешь сколько народа убежит с Руси? Пустые земли останутся стоять. Аж введут запрет на Юрьев день.
— Да, как же так? То право крестьянское. Всегда так
