Ц 7 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Неторопливо спустившись по ступеням, слушая спящий подъезд, он вышел на тихую улицу.

«Перед смертью не надышишься…» — мелькнула мысль.

Тот же день, позже

Москва, Нескучный сад

Аллея кое-где была очищена до асфальта, и Котов ступал с белого на черное, словно продвигая пешку. Мороз не чувствовался, лишь пар клубился на выдохе.

Черные деревья стояли недвижимо, сторожа предрассветный сумрак. В сторонке забелела колоннами ротонда.

«Где-то здесь… — заоглядывался Игорь Максимович. — Да вот же».

Он свернул на заснеженную тропинку, уводившую в чащу. Впрочем, какие дебри в центре города? Вон, за стволами белеет река, глыбятся дома на том берегу. Зажглись первые окна…

Котов вышел на пересечение дорожек, и замер. Они были здесь, и ждали его.

Два азиата на флангах, филиппинец и тибетец, зябко кутались в смешные мохнатые шубы, вызывая в памяти ассоциации с «Джентльменами удачи», а третий, в наглухо застегнутом длинном пальто, попирал снег посередине, прямой и жесткий, словно сделанный из стали и сыромятной кожи. Его плоское индейское лицо с отсветом красной меди было бесстрастно, словно маска из камня.

— Твоя прийти сам, — выговорил он равнодушно, но в черных обсидиановых глазах сверкнули искорки.

— Как зовут тебя, палач мой? — устало спросил Котов.

— Моя звать Аидже.

«Убивай его, и пошли! — гулко отдалась мысль филиппинца. — Холодно!»

— А ты кто? — спросил его Игорь Максимович, и добавил мысленно: — «Ты и вправду мерзнешь? Или дрожишь от страха?»

Лицо «мерзляки» исказилось злобой.

— Его — Агпэоа, — разлепил губы индеец. — Зачем он? Моя убивать!

— А зачем тебе я? — усмехнулся Котов. — Не велика честь прикончить слабого старикашку!

— Твоя говорить ненужное.

— А-а… — затянул Игорь Максимович, как будто не слыша краснокожего. — Расчищаешь дорогу?

— Твоя понимать, — скупо улыбнулся Аидже.

Если бы случайный гуляка оказался вдруг поблизости, то стал бы свидетелем очень странной дуэли — четверо мужчин замерли в напряженных позах. Недвижимые, нахохленные, они молчали и даже не смотрели друг на друга.

Игорь Максимович припомнил свою жизнь, перебирая события, как четки. Сто восьмой пошел, а толку? Ни жены, ни детей… Вообще никого, кто бы помянул его добрым словом…

Наклоняя голову, Котов оглядел своих убийц. С Аидже ему не справиться, но вот одного из подручных с собою забрать — вполне.

«Пусть Мише полегче будет…», — мелькнуло в голове.

Игорь Максимович увял, расслабился до крайнего предела — коварный прием алтайского отшельника Илдеша. Филиппинец Агпэоа, торжествуя, приоткрылся — и рухнул наземь, синея и корчась.

«Ежик забыл, как дышать — и умер…» — подумал Котов, слыша частое, заполошное биение сердца. Немочь, немочь…

— Один — ноль! — наметил краснокожий улыбку. — Моя не хотеть убивать. Моя испытывать — мужчина или нет?

Тибетец смертельно побледнел, а индеец уставился на русского, глубоко и медленно вдыхая воздух через раздутые ноздри.

Мышцы шеи у Игоря Максимовича окаменели, плечи напряглись, дрожа от крайнего усилия, даже лоб избороздился морщинами.

— Твоя — мужчина, — вытолкнул Аидже. Взгляд обсидиановых глаз стал пристальным и тяжелым, как свинец.

Взрыв! Боль! Ад!

Тьма накатила ночным поездом. Котов поник, упал на колени, и мягко завалился набок. Его широко раскрытые глаза отразили проблески зари.

Тот же день, позже

Москва, улица Строителей

Проснулся я не по будильнику — вздрогнул от ледяного укола. Сладкое состояние дремы заглушило обычное мое бдение, и я, застонав в натуге, потянулся, с удовольствием напрягая конечности. Выдохнув, поморгал на темное окно.

«Восемь ночи!»

Рита — молодец, встает пораньше, чтобы всё успеть, оставляя хоть десять минут в запасе. А у меня сохраняется школьная привычка — покидать постель в самый последний момент. Лентяй, однако.

Сев, спустил ноги на мохнатый коврик, и похлопал по нетронутой Ритиной подушке. Надо же, скучаю уже…

Меня не только по девичьему телу томило, но и по радостной улыбке, по тому позитиву, которым возлюбленная буквально окутывала меня. Рита как бы неслышно восклицала на всю спальню, на весь мир: «С новым днем! И с целой жизнью! Ура!»

Вздохнув, я прислушался. Вроде, что-то прошуршало… Наташка пугливо крадется по коридору…

Мне не сразу удалось согнать с губ довольную улыбочку. После Ритиного отъезда, Ивернева еще тщательней, чем обычно, избегала неловких положений, на которые совместное проживание богато. Столкнуться нечаянно, пересечься глазами, оказаться рядом у окна — и вот она, та самая мучительная пауза, тянется и тянется, и чей взгляд, чьи руки, чьи губы прервут ее, не ясно…

Я мягко улыбнулся. Мне было достаточно знать, что в любой момент могу приблизиться к Наташе — и скинуть халатик, или торопливо расстегнуть пуговки с застежками. Но сама ни-ни. Даже глазками не стрельнёт…

Накинув футболку, я задумался — и устыдился хвастливых мыслишек.

«Тоже мне, Властелин Женщин выискался! — промелькнуло в голове. — Ведь девчонке реально трудно. Ее поддержать надо, а не надуваться глупой мальчишеской спесью!»

Решительно сбросив футболку, дабы не смущать «квартирантку» голоножеством, я натянул плавки и влез в штаны. Ладно, носки потом, а рубашку можно не застегивать — для полноты образа…

Наскоро заправив постель, я покинул спальню. С кухни приглушенно доносилось бряканье тарелок, и в моей улыбке прорезались спектральные линии умиления — Наташка и дверь прикрыла, чтобы «шефа» не будить!

Прокравшись в ванную, и радуясь отсутствию присмотра — не буду вздрагивать и пыжиться под душем! — я хорошенько умылся холодной водой. Вытерся, отпыхиваясь, и явился на кухню, чопорно щелкая клапанами джинсовой рубашки.

— С пятницей вас! — бодро поздоровался я, застегивая манжеты.

Наташа хлопотала у плиты, сочиняя утрешнюю яичницу. Короткий халатик давал достаточно простора для фантазий, зато наскоро причесанные волосы и полное отсутствие косметики на лице придавали Иверневой лучшие черты домашней милоты.

— Доброе утро, Миша! — заулыбалась девушка.

— А поцеловать? — бархатистым голосом я изобразил глубокую грусть, тщательно сканируя психологическую сущность Иверневой.

Вспыхнула радость — и тут же толкнулся испуг. Влечение разгоралось, властно захватывая жизненное пространство — стыдливость таяла, вот уже и чувство долга поддалось… Совесть вступила в борьбу, обреченно взывая…

Наташа сделала шажок слабеющими ногами, прижалась на секундочку… Я ощутил касание сухих губ, даже уловил то самое робкое дыханье. Дрогнув, девушка приневолила себя отстраниться, и увяла.

«Как бы мне получше… — метались мысли. — И не разжечь зря, и не погасить вовсе… Держи равновесие и знай меру!»

Балансируя между дружбой и нежностью, я притиснул Иверневу и огладил ее волосы. Блондинистые пряди заструились под пальцами.

«Лохматое золото…»

— Всё будет хорошо, Наташ, — сказал негромко, — вот увидишь.

Девушка порывисто прильнула, обнимая и тычась лицом в плечо. Всхлипнула — и меня резануло жалостью.

«Главное — не отвергать…» — мелькнуло и пошло на ум.

— Знаешь, — мой голос звучал доверительно и задумчиво, избегая жалящих сентенций, типа «но ты же понимаешь…», — у нас с тобой всё могло быть еще года два назад…

— Правда? — глухо спросила Наташа, и подняла глаза, моргая слипшимися ресницами.

— Правда… А если б я прошел мимо, то каялся бы потом всю свою жизнь.

— Но вышло так, как вышло, — подвела итог Ивернева, тиская меня еще крепче, словно удерживая на краю обрыва.

— Судьба… — вздохнул я, прицельно обходя двоящиеся смыслы.

Наташа — очень чувствительна, фальшивить с ней даже в одной нотке недопустимо. Мое оружие — искренность, честность, откровенность. А жалость с сочувствием — на фиг! Только понимание.

Шмыгнув носом, девушка доверчиво улыбнулась.

— Больше не будешь меня бояться? — отзеркалил я ее улыбку.