Демократия по чёрному (СИ) - Птица Алексей

В правой руке я держал своё копьё, со стильным бунчуком, в левой был зажат жезл, в данном случае, он играл роль скипетра. Под ногами лежала чёрная дорожка, сделанная из пропитанных сажевым раствором циновок, которая располагалась до входа. Я хотел ещё положить черепа врагов под ноги, но потом решил, что это, пожалуй, перебор. Всё хорошо в меру, как завещал нам Джавахарлал Неру.

Вошедшие в мой «дворец» корреспонденты были поражены дикарским великолепием. У моего трона толпились приближённые, а также воины. Вот с дамами была проблема. Нет у меня дам, бада, бада, дам. Зато, много негритянских женщин, любящих себя «безобразить», с точки зрения европейца.

А корреспонденты, помимо основной цели, прибыли сюда и в качестве любителей экзотики, поэтому, экзотику я им обеспечил. И во «дворце» присутствовал весь сонм разнообразной негритянской красоты, от вида которой меня и самого воротило, но что поделать, я сейчас не русский, я сейчас — негр!

Фотокорреспондент засуетился, войдя со своим фотоаппаратом, который еле тащил. А журналист, хоть и был довольно прожжённой сволочью, первые минуты не мог сказать ни слова, очарованный представшим его глазам зрелищем.

Потом он отмер, и собственно, приступил к интервью, которое, естественно… происходило на русском языке, без всяких там ять. Смысл беседы был несущественен. Всё эти ох, и как? Позёрство — моё, и деланная вежливость — его. Время беседы пролетело довольно быстро. Затем несколько тщательно сделанных снимков.

«Я на троне». «Я, стоя перед подданными». «Я на берегу реки Убанги, с гневно поднятым вверх скипетром». «Я, плюющий в реку» … — нет, этот снимок оказался «запоротым». «Моя армия, с учебными винтовками, саблями, и копьями, на фоне одинокой древней турецкой мортиры», «спасибо» Ашинову.

Пусть знают, там в Европах, что у меня, вроде как, и армия есть, но хреновая. То есть, очень плохо вооружённая, и не очень большая. Я страшный, но слабый. Да ещё дикий, до невозможности. А чёрного колобка каждый, из европейских наций, может обидеть, а я вот, и от бабки ушёл, и от волка ушёл, и от лисы ушел, и в Африку пришёл. Будете плохо себя вести, и к вам приду, и колобков своих приведу.

Покончив с торжественной частью, я отпустил всех лишних, а долгожданных гостей повёл в небольшую глиняную хижину, отметить встречу, в, так сказать, узком кругу.

Присутствовал я, отец Пантелеймон, Момо, Ярый, филолог Дима, и два полных литра настоек на всяких гадах. Начали с крокодильей настойки, продолжили спиртом, настоянном на змеиных яйцах, дальше пошло зелье, настоянное на скорпионах. Потом, потом я слабо помню.

Кажется, фотограф стал песни петь, а журналист побулькивать ему в аккомпанемент. Отец Пантелеймон только хмурил брови, пытаясь выковырнуть из яйца заспиртованного змеёныша. Момо с Ярым уже давно вповалку валялись на полу, и были вскоре унесены в свои хижины проветриваться.

А настоящие пацаны только начали праздновать встречу. Дмитрий Кудрявский просил всех называть его по-простому — Димой. И начал всем рассказывать преимущество трудов Маркса над трудами Фридриха Энгельса.

Пока он взахлёб об этом рассказывал потерявшим сознание от переизбытка алкоголя в крови Момо и Ярому, я ещё терпел. Но, когда на дополнительном литре спирта, настоянного на обычных бананах, ликёре, так сказать, он пристал ко мне, я уже не выдержал.

В детстве я с любопытством смотрел на ряды томов Ленина, и на стоявших в сторонке, в гораздо меньшем количестве, труды Сталина. Отец был коммунистом, а я уже не застал ни комсомол, ни партию.

А тут ещё этот проповедник идей угнетённого пролетариата свалился на мою голову. Я понимаю, история — это дело святое, но уж больно много русской крови пролилось тогда. От злости я протрезвел, и шлёпнул филолога своей широкой ладонью по затылку, прервав его монолог. «Лещ» получился знатный, и звон поплыл по всей хижине.

Кудрявский ткнулся с размаху лицом в сторону пола, и свалился на бок, замолчав. Ухватив за шиворот, я вернул его обратно в сидячее положение. Лицо мой языковед не разбил, что радовало.

— Пошто ынтылыгента обижаешь? — прогудел с противоположной стороны нашего стола отец Пантелеймон, с осуждением уставившись на меня грозным взглядом.

— Я не обижаю, я в чувство привожу, — «отмазался» от него я.

— Мы пьём, или про политику разговариваем?

— Так в России, по-другому и нельзя никак, если за чарку обеими руками взялся!

— Так я не обеими, а токмо одной, — и для убедительности я поднял вверх свою пустую левую руку. Правой я держал за шиворот, так до конца и не пришедшего в себя, филолога.

— И вообще, мы не в России, а в Африке, а потому, никаких разговоров о бабах и о политике, попрошуууу не вести, — сказал я, путаясь уже в буквах.

Тут очнулся журналист, вместе с фотографом, прекратившим петь очередную похабщину.

— За что пьём, почему пустые бокалы, то есть кружки. Почему не наливаем, — и он грохнул о новый столик из железного дерева свою кружку. Кружка разлетелась на мелкие осколки.

— Ща как дам больно, — проговорил я.

Дурной пример оказался заразителен, и фотограф повторил «подвиг» журналиста, также грохнув посуду об стол. Это стало последней каплей моего ангельского терпения.

— В моём доме… посуду бить не надо, чай, не казённая.

— Гулять, так гулять, заулыбались оба, пьяных в стельку, корреспондента. Я уже было прицелился дать в лоб этим двум, левой в рыло фотографу, а правой в морду журналиста.

Положение спас отец Пантелеймон, вытащив из-под стола запасные глиняные чашки, которых я и не видел.

— Хрен с вами, а спирт с нами, — проговорил я и плеснул банановой настойки в кружки. Честно говоря, ликёр не получился. Сахара у меня не было. Бананы были не очень сладкими, и лежали в спирте недолго.

Другие настойки были хоть немного разбавлены водой. А про эту я забыл. Так что, чарка оказалась крайней. С трудом проглотив огненное пойло, все выключились окончательно, даже бить не потребовалось.

Поднявшись на ноги и шатаясь из стороны в сторону, я вышел и начал реветь приказы хриплым пропитым голосом, порой забывая их суть, и повторяясь, раз за разом. Где-то на пятый раз, прибежал откуда-то из тьмы мой глава сотни диверсантов пигмей Жало, и чуть не прыгая передо мною, добился того, чтобы я его узнал.

Я его узнал, и спросил: — Ты чего прибежал, малыш, я тебя не звал. А где эти, как их кррр, кррр, корее, горе, корреспэнданты?

— Кто? — не понял Жало.

— Ну, уроды эти, которые с караваном пришли, — счёл я нужным пояснить ему, — белые поборники справедливости… за мои деньги. Вот за эти деньги! — и я вытащил из сумки, висевшей на сучке у хижины, «колбаски» из золотых царских червонцев.

Жало кивнул внутрь хижины, откуда раздавался могучий храп отца Пантелеймона, так и уснувшего за столом, полностью заваленным объедками жареного мяса, каш, лепёшек, и огрызками фруктов и овощей.

— Так, мой юный друг. Слушай приказ, этих всех, — и я показал на лежащих вповалку гостей, — разместить в отдельных хижинах. И каждому подложить под бочок бабу. Найди там пострашнее. Ну, ты понимаешь, — и я покрутил пальцами в воздухе, изображая «крокодилов» в женском обличье.

— Чтобы рот до ушей, и грудь до пупа, но чтобы не старые. Лысые подойдут в самый раз. Вот потеха-то завтра будет, — подумал я про себя.

Просыпаешься с головной болью, а тебе беззубая, чёрная, лысая красотка улыбается. Но не старая, а молодая, никаких ошибок нет, извините, потянуло к доступному чёрному телу. Забирайте с собой, а как настоящий мужчина, то и вообще, жениться должен.

Ну и что, что женат. Была жена белая, стала жена чёрная, а хочешь и не одна, и даже не две, а десять! Крысота! Ну и что, что страшная. Она ж не для любви, а для размножения. Зато здоровая, и тебя почти любит.

А я свидетель, что у вас всё по любви было. Ты даже эликсир для потенции у меня просил. Всё говорил — «она ещё хочет, ещё!» Что ж я, не человек что ли, не понимаю, если женщина хочет, значит надо дать! Вот ты и дал вчера. Мужиккккк… настоящий…, а не какой-нибудь… толерант, понимаешь.