Владимир Шкаликов - Колымский тоннель
9. Сон о предательстве
Идеальная семья. Все, что только можно придумать. Взаимная любовь. Полный достаток. Отец — научный работник, изобретатель, одна стена в кабинете — вся в патентах. Сын — умница, красавец, матер спорта по самбо и по парашюту, студент-физик, весь в отца. А я — мать. Мои два мужчины меня обожают, угадывают желания. Я — преподаю в музыкальном училище, выступаю в филармонии и лучше всех в мире готовлю. Больше всего мы любим пиццу. (Ей-богу, Вася, название запомнила, а как готовить — забыла). Есть эту пиццу лучше всего горячей, все наши вечера начинаются с ней. Пицца и чай. И разговор под хорошую тихую музыку. Вот сколько надо для семейного счастья.
Однажды сын задерживается в институте (он защищает диплом), а муж приходит расстроенный и спрашивает, слушала ли я радио. Я слушала. И мы обсуждаем революцию в соседней отсталой стране (в какой — не помню). Вместе готовим пиццу на троих и говорим о международной политике — чем не прелесть? Революционное правительство попросило нашей помощи. Помощь оказана мгновенно — наши десантные войска уже в столице. муж презрительно говорит: "Так торопились помочь, что успели раньше революции". Я слаба в политике, я прошу уточнить. Он взрывается: "Нечего уточнять, это не революции. Это НАШ военный переворот. Теперь начнется НАША оккупация". До меня это доходит по-своему: "Не скажи это при Игорьке". Муж отвечает: "Разумеется. Это не его грязь".
Пицца уже холодная, когда возвращается Игорек. "Почему так задержался?" "А вы слышали, что делается в…?" (Он называет ту самую страну).
Разогреваем пиццу. Сидим за чаем, обсуждаем "революцию". Игорек настроен браво: "Мы молодцы. Воздушный десант показал, на что он способен". Отец поддакивает: "Десант — гарантия нашей безопасности". Сын вспоминает, как бы случайно: "У нас один сказал, что не стоило вмешиваться, это их внутреннее дело". Я сразу: "А ты как думаешь?" Игорек: "А мы с ребятами считаем, что лучше пусть там будут наши войска, чем американские. Между прочим, говорят, что мы их опередили всего на шесть часов". Отец поправляет: "А я слышал, что на четыре". Сын говорит: "Я рад, что вы все понимаете". Вот это меня пугает. Я сразу пристаю: "А что случилось?" И он выпаливает: "Мне там самое место. Я подал заявление".
Будь проклята минута, когда мы с мужем договорились молчать! Проклятье мне — ведь это моя идея!.. Трясущимися губами: "Куда ты подал заявление?" "В десант, мамуля! Завтра быстренько сдам экзамены по научному коммунизму и — ручку на себя". Отец: "Но почему? Как же наука? Тебя же в аспирантуру…" Игорек, наш чуткий сын, почему-то не замечает, что на нас нет лица. Он весело говорит: "Аспирантура никуда нее денется. Я, с моими данными, сейчас нужнее там!" Он имеет в виду свое самбо и парашютизм.
Боже мой, мы сами этому его научили! Ему только намекнули: "Надо", и он уже кричит: "Есть! Всегда готов! За мир во всем мире!" И оба мы знаем, что не докажешь ему. Как же так: мы только что сами согласились, что "надо", и уже отговариваем? Значит, нам личное выше общественного? Значит, мир для нас не шире вот этих стен? Наш сын — вне этого…
Игорек пишет нам оттуда веселые письма. Настоящая работа, настоящая помощь людям в беде, настоящее братство. На фотокарточке он в такой же форме, как его солдаты, у всех видим тельняшки — как у морской пехоты в ту войну.
Получили семь писем: три, три и одно. Следом пришел вызов. Отец полетел встречать и привез металлический гроб, запаянный, даже без окошка. И вещи Игорька. Помогал ему бледный прапорщик, вся голова в бинтах.
Я — не истеричка, у меня столбняк. Ничего не могу делать. Обошла вокруг гроба, нигде щелочки не нашла и села, ноги не идут. Гроб сразу поставили почему-то в школе, которую кончал Игорек. На крышке — портрет. Дети собирались, прапорщик рассказывал, как мой сын с пулеметом в руках прикрывал отход товарищей, как его убил бандитский снайпер, как самого прапорщика задело, когда вертолетом вывозили тело Игоря с вершины, а еще один солдат при этом погиб. Дети спрашивали: "А вы бандитов разбили?" Прапорщик молча кивал.
Вечером он сидел у нас, и мы молчали. Потом он сказал: "Мама, отец, я вас прошу, давайте помянем командира. У меня тут есть с собой… И сделаем одно блюдо, он меня научил…"
Я так и сидела, а прапорщик этот Миша сам сготовил пиццу, поставил на стол горячую, открыл бутылку водки, всем налил по рюмочке, и Игорю налил, отставил в сторонку. Выпили молча. Он закусил горячей пиццей, а я не могу, слезы глотаю. И отец молча плачет. Тогда Миша вылил себе в кружку остальную водку, допил залпом и глаза у него стали смотреть куда-то вдаль.
Отец спросил: "Почему запаяли? Зима ведь. Куда он ему попал?"
Миша тогда застонал и отвечает: "Никакого снайпера не было, отец. Вы простите, мама… В том гробу вашего сына почти нет… Вот столько собрали. — Показал руками две горсти. — Он вел колонну с горючим. На трудном участке шофер головной машины испугался. Там всем бы крышка. Игорек — мы его так звали между собой — Игорек пересел из бэтээра к нему в заправщик, выгнал из-за руля, поехали. Тут же — засада. Гранатой подбили наш бэтээр, половину ребят — сразу… Машу командиру: прорывайся, прикроем. Он рванул. В него не попали, проскочил. Зажгли вторую машину, прямо рядом с нами. Пламя — во всю дорогу. Справа — пропасть, слева — стена. Колонна пятится за поворот. А его они встретили в километре за поворотом — там была вторая засада. Вышли прямо на дорогу, наставили гранатомет. Он шоферу: "Огонь", а тот, падла-мусульманин, выскочил из кабины, автомат бросил и — руки… Игорек газанул прямо на них. Они его ранили и пробили все колеса. Хотели взять живым, он отстреливался, потом подорвал себя вместе с горючим". Муж спросил: "Ты откуда все знаешь?" "Да тот подонок и рассказал. Мы вызвали вертолет, он банду накрыл, а этого гада и еще двоих мы догнали. Он рассказал, те двое дополнили. Он теперь в госпитале. Если трибунал докажет, что это я его искалечил, меня посадят. Зато и он теперь… Жаль, что не убил. Сам был ранен…"
Мы сидели до утра. Миша многое рассказал. Я об этих ужасах писать не могу. Одно только, самое для нас убийственное: "Мы с командиром, когда притерлись, говорили откровенно. Он сказал, как сейчас помню, слово в слово: "Предали нас, Миша. Не наше дело — здесь воевать. Против чужого народа и чужой веры. Мы не победим". Но солдатам мы с ним этого не говорили. Раз уж попали, зачем пацанам душу рвать, верно?"
Тогда я, Вася, не выдержала и завыла.
Он тут же встал, взял четвертую рюмку и сказал: "Простите, мама и отец, это теперь моя чаша. Сегодня улетаю обратно". Выпил и ушел не прощаясь.
А я так с воем и проснулась. Повыла еще всласть, кофе покрепче заварила и поехала на работу, опять с опухшими глазами.
Решила, если еще будут сны, пожалуюсь Такэси.
И в следующую же ночь приснилось такое…
10. Сон о страсти
Запишу и пойду жаловаться Такэси. Тетрадку ему не покажу, просто перескажу сны. А этот последний и упоминать не буду. Это все такая невозможная чепуха, такой бред, что даже если и произошло с кем-то и где-нибудь, то уж точно не наяву, не в жизни, а в больном воображении или в наркотическом сне.
Все происходит в стране, которая, по моим представлениям, безобразно богата и развита. Даже по сравнению с Лабирией. У нас в Лабирии просто есть все, что нужно, а там — полно лишнего. Видимо, лучше нас решили проблему энергии, и у них электричеством, кажется, сам воздух пропитан. Не опишешь, сколько у них всего электрического. Все движение — за счет электричества. Все усилия — за счет электричества. Весь покой — тоже электрический. Реклама — повсюду, куда там Америке, и горит круглые сутки. Лозунгов — никаких. Только помню два текста, напоминающих лозунги. Один — у дороги: "Не врезайся без нужды". Это, наверно, для тех, кто за рулем. А второй — прямо в небе, непонятно как написанный, то ли дымом, то ли облаками: "Лишнее нужнее нужного". Он висел утром над горизонтом, солнце освещало его снизу, в обед его проносило над городом, солнце светило сквозь него, а вечером солнце опять освещало его снизу, уже из-за горизонта, и все три раза он читался правильно — слева направо. И так — ежедневно, а погода всегда хорошая.
Людей, конечно, изумительное количество, потому что работать много не надо, все делает электричество и механика. И среди всех этих личностей есть, конечно, одна, без которой мне — хоть пропадай. Да и не о чем в такой обстановке человеку думать, кроме как о другом человеке. Так живут все. Думают друг о друге и стремятся друг к другу. Счастье обладания — высшая цель. И представь себе: совсем не скучно.
Только в моем случае есть одна очень серьезная загвоздка. Люблю я женщину. Люблю страстной, неутомимой любовью. И бог бы в помощь, да я и сама женщина. А любовь-то у меня к ней — мужская.
По тамошним порядкам и это не беда: любитесь на здоровье, как хотите, с кем хотите, только с собой от любви не кончайте и не убивайте. А я как раз на грани самоубийства. Мне мало этих женских взаимных штучек, хоть и есть там такие, что прямо не ожидала. Мне подай настоящую женскую страсть, и чтоб мужчиной была я. И Диана, моя возлюбленная, хочет от меня того же — вот что самое страшное. Сам знаешь, Вася, если любимая женщина чего захотела, — вынь до положь.
