Дальше будущего нет - Ольга Корвис
Макс слышал споры про тоннельные гермозатворы — нужно ли закрывать и их? Никто толком не понимал, как это работает. Никто же не верил в возможность ядерной войны.
Кто-то боялся зараженной пыли, а кто-то — задохнуться. Опасались, что из тоннелей придут другие люди. Алединский подумал, что станция конечная. Еще есть разворотные и технические тоннели, но в них никого нет. Грозились протянуть ветку прямиком к канатной дороге, даже стройку развернули. Но там еще ни станций, ничего — работы только начались. Оттуда не придут. А с другой стороны — мост через реку. По нему теперь тоже не пройти. Если он и уцелел, там выбило все защитные перекрытия. В здравом уме никто не пойдет, пока с неба проливается черный дождь. Оттуда только пыль могла налететь. В тоннеле, где раньше была посадка пассажиров, закрыли гермозатвор, а во втором не смогли. Сдвинули до середины, а потом его намертво заклинило.
Хлестнуло мыслью, что все это рассуждения рационального человека. Он мог бы так думать, сидя в офисе. Прихлебывая кофе, выдвинуть очень гипотетическое предположение, что после ядерного удара все постараются найти убежище, и никому не придет в голову идти по продуваемой всеми ветрами открытой части моста. Сознание, как нарочно, отмотало на последний тихий момент, когда Алединский вот так завис на созвоне. Пил кофе и слушал вечно недовольного заказчика, а у того на заднем плане кто-то в сердцах орал, как он ненавидит эти встречи, и вообще какой мудак ставит их в пятницу на конец рабочего дня. Сейчас казалось, что это было не вчера, а много лет назад. Это другой Макс Алединский думал, что люди будут действовать рационально. А тот, который сидел в сыром тоннеле, уже считал иначе — доведенный до отчаяния, без еды и воды, человек пойдет на что угодно. Что такое для него пройти километр по открытому пространству? Разве страшнее сдохнуть от лучевой болезни, чем загнуться от голода? Или самому стать едой. Макс невольно вздрогнул и потер ладонями предплечья. Страшно было. Страшно, что все его мысли рано или поздно станут реальностью. Спасаясь от тяжелых размышлений, Алединский ухватился за голоса неподалеку.
— Мам, ну пойдем домой, — девочка лет восьми упрямо трясла бледную мать. — Ну пойдеееем!
— Мы пока не можем, — не глядя на дочь, тихо прошептала девушка с черными подтеками на лице.
— Я есть хочу! А еще Татьяна Сергеевна сказала, что в понедельник все должны прийти с поделками. Давай лучше ее делать? Мне тут не нравится.
— Мы обязательно ее сделаем, — еще тише срывающимся голосом ответила девушка.
Макс встретился с ней взглядом. Она прерывисто вздохнула, прижала к себе дочь.
— Мы посидим еще немножечко и пойдем. Все будет хорошо.
Алединский увидел, как по ее лицу покатились слезы.
Маленькая ложь ради спасения, которое не придет. Максу стало невыносимо душно. На переполненной станции действительно нечем было дышать, но больше его душило отчаяние. Бессилие. Боль. Такие хорошо знакомые чувства, выкрученные на максимум в темноте тоннеля. Ему захотелось сбежать, открыть чертовы двери, вырваться на улицу и закричать. Пока кровь не пойдет горлом, пока просто не сдохнет среди трупов. Рядом мерцала неисправная люминесцентная лампа. Дрожала — словно угасающему свету было тесно в стеклянном куполе, и он тоже пытался вырваться. Алединский глубоко вздохнул и закрыл лицо руками.
Это всего лишь паника, ее надо пережить.
Он прикоснулся ладонью к стенке. Провез с силой по облицовке. Наверху потрескивал и моргал фонарь. Макс решил, что ему надо вернуться в тоннели. Там больше места, больше воздуха. Он рванулся в темную пасть тоннеля… а через несколько метров понял, что из-за накатившего приступа паники пошел не туда — в противоположный, который уходил к недостроенным станциям.
Он был безопаснее, чем тот, где тоскливо выл ветер с реки.
Макс обжегся о пустые взгляды и побрел обратно. Когда снова зашел в тоннель, темнота навалилась сильнее. Но здесь ощущалось немного спокойнее. Чем дальше он уходил от людей, тем проще становилось справиться с бездной эмоций внутри. Пока шел в полумраке, ему почудился тихий, едва различимый всхлип. Алединский прислушался. Сначала показалось, что кто-то в темноте отрывисто черкал карандашом по бумаге. Еще через пару мгновение он понял, что то, что он принял за шелест грифеля — это звук дрожи. Словно кто-то очень сильно замерз, прерывисто дышал и стучал зубами.
Макс прошел еще немного и разглядел вжавшегося в стену паренька — того самого, которого он видел возле касс. Его здесь не было, когда он уходил. На звук шагов парень поднял голову.
— М-можно я з-здесь п-посиж-жу? — прошептал он.
Его трясло так, что Алединский видел, как он дрожит.
— Сиди, это же не моя собственность… — отозвался Макс.
Прошел еще несколько шагов и бросил рюкзак на пол. Идти дальше было уже опасно.
В сознании такими же обрывками снова закрутились воспоминания. Еще телефон на последних процентах заряда завибрировал напоминалкой, что надо зайти на рабочий сервак. Вадим говорил, что он на все выходные без связи останется, просил зайти и запустить следующий тест. А Максу несложно. К тому же, работа — законный повод сделать перерыв с возней с отцовским забором. От неслучившегося память потащила в минувшее — вспомнился последний корпоратив на работе. Первый и последний посреди всей этой хероты. Поначалу казалось, что веселиться не в тему, потом кое-как приучили себя к мысли, что надо жить дальше. Максу он хорошо запомнился. Вроде бы и отдохнули все, но что-то такое ощущалось… Сквозь веселье какое-то отчаяние прорывалось, злое оно было. Как в последний раз. Так и получилось. Да и Вадим не ошибся с тем, что без связи будет. Все без нее останутся. Где он вообще сейчас? Где все? Выжил ли хоть кто-то из его команды? Алединский тупо уставился в полумрак перед собой.
До него доносились голоса со станции. А совсем рядом, как испуганный мышонок, прижавшись к холодной стене, дрожал еще один выживший в первом дне наступившего апокалипсиса.
Город умер и сузился до размеров станции метро.
Следующие дни были наполнены криком и детским плачем. Фантомными попытками организовать хоть какое-то существование. Из технических помещений быстро вынесли все, что представляло малейшую ценность
