Алексей Волков - Русский фронтир
С диким криком разбойник вдруг бросился вперед. Сабля так и летала перед ним, разрезая воздух во всех направлениях. Теперь пришлось отступить уже Григорию. Зато Доминик подобрал с земли какую-то жердину и махнул ею, попав разбойнику по ногам.
Нападение увенчалось падением. И даже тут североамериканец сумел опомниться и вскочить. Резвость движений у него пропала, в глазах промелькнуло отчаяние. Первый же шаг продемонстрировал хромоту, да и сабля летала уже не так уверенно.
Тут же с одной стороны на разбойника обрушился утяжеленный свинцом пояс Григория, а с другой – жердь Доминика. Причем Григорий ударил точно по кисти правой руки разбойника, и тот взвыл, выронил саблю.
Следующий удар пришелся в спину. Только били уже не представители церкви. Первая из устремившихся на помощь священникам казачек изловчилась и со всех сил вогнала в разбойника вилы.
Сил оказалось столько, что бедолага рухнул лицом в пыль. Вилы остались торчать в его спине, и казачка воспользовалась случаем, налегла на них довольно немалым весом, вгоняя поглубже.
– Дуняшка! – прикрикнул Григорий.
Лицо казачки было перекошено от ярости. Тем не менее крик подействовал, и она застыла. Как и те, которые подскочили, подняв разнообразное импровизированное оружие.
– Он же упал! Грех убивать! – рявкнул Григорий, насколько позволяло сбившееся дыхание.
– А им, значится, можно? – в запале возразила Дуняшка. – Аксинью и Марфу убили, Маша, Настасья и Гликерья пораненные лежат, неведомо, выживут ли, а мы их не тронь?
– Все одно – падшего добивать грех, – уже отдышавшись, оповестил Григорий.
– Грех, – подтвердил Доминик.
Налетчик еще шевелился. Его товарищей видно уже не было, наверняка они валялись безжизненными куклами, и только одинокий конь носился по площади кругами. Остальных лошадей уже подхватили, поволокли в сторону, и лишь этот не давался, хрипел и косил на всех красным глазом.
Отец Григорий вздохнул и решительно выдернул вилы. Хлынула кровь. Североамериканец вскрикнул, забил руками и стих. Навсегда.
Доминик пробормотал над ним заупокойную молитву, а затем следом за Григорием устремился туда, где должны были лежать раненые женщины.
Живые гораздо больше нуждаются в утешении. А мертвые… Отпеть их никогда не поздно.
14
Постепенно обстановка становилась привычной, как становится привычным все, что нас окружает на том или ином отрезке жизни. Боль никуда не ушла, как не ушли первые желания. Просто чувства несколько успокоились, вместо пожирающего пожара превратились в подспудно тлеющий уголек. Зато улучшилось здоровье. Крепкий организм справился с ранами, больше сам, чем с маловразумительной помощью лекарей. Сносное питание, свежий воздух, хорошая наследственность – и словно не было нескольких опасных ран.
Другой бы на месте Блохина слег бы месяца на три, если бы вообще выжил, а тут не прошло месяца, как матрос почувствовал себя в нормальной форме и уже вполне сумел бы устроить на острове небольшой переполох.
Он так и собирался первые дни. Но тогда сильно мешала слабость. Теперь же пришло понимание.
Один в поле не воин. Можно перебить полдюжины, а то и дюжину пиратов, прежде чем оставшиеся отправят на тот свет тебя самого, можно изловчиться и поджечь какой-нибудь корабль, а если в гавани их будет много и пламя перебросится дальше – то и два, только что это изменит?
Несколько убитых пиратов не сыграют особой роли. Корабли морские разбойники захватят новые. Даже убийство главаря не ликвидирует преступную шайку, обосновавшуюся на затерянном острове. Как и прежде, пираты будут нападать на мирные суда, и жертва окажется попросту напрасной.
По долгому размышлению выход был один. Каким-то образом суметь улизнуть с Галвестона, добраться до своих и рассказать им о пиратском гнезде. Там уж найдут способ сделать так, чтобы никто и никогда больше не слышал о морском разбое.
Решить просто, выполнить решение гораздо сложнее. Блохин был один, поэтому угнать корабль он не мог. Оставалась шлюпка, но и тут за пленным следили, в чем он имел возможность убедиться несколько раз.
Нет, никто не приставлял к нему караул, матрос мог бродить по острову, сколько ему вздумается, но стоило подойти к какой-нибудь лодке, как рядом оказывался кто-то из пиратов.
Впрочем, просто завладеть лодкой было лишь частью дела. Требовалось проделать все так, чтобы бегство хотя бы какое-то время осталось незамеченным и никто не сумел догнать моряка. Иначе в чем смысл? Помимо всего, требовалось как-то решить вопрос с продуктами и водой. Умереть Блохин мог и здесь. Ему нужно было сообщить о происходящем, а для этого как минимум требовалось выжить. И еще – отвести от себя подозрения. Господь простит небольшую ложь, если она направлена на общее благо.
Блохин перестал дичиться пиратов. Он не рассчитывал и не искал себе помощников среди них. Это было бы глупо, памятуя, что никто не гнал сюда этих людей и не принуждал их заняться нынешним ремеслом. Собственные мысли и планы моряк держал при себе. Просто он стал поддерживать разговоры, насколько ему позволяло весьма поверхностное знание языка, которое он приобрел за время пребывания на острове. Когда вокруг все говорят на незнакомой прежде смеси наречий, что-то все равно откладывается в памяти и становится знакомым. Где же не хватает слов, выручают жесты. Было бы желание, а понять друг друга можно всегда. Разве что речь идет о каких-нибудь философских проблемах и прочей зауми. Но где и когда моряки ударялись в философию?
В небольших коллективах не любят бездельников. Исключения делаются лишь для начальников, которым сам Бог не велел подставлять плечо при общей работе. Это в городах никому и ни до кого нет дела.
Едва Блохин стал оправляться от ран, его стали подключать к работе. При погрузках не бывает лишних рук, тем более – рук сильных. Сам Блохин тоже не возражал. Таскать – дело привычное, безделье же утомительно прежде всего для самого человека. Очень медленно идет тогда время, и не чаешь наступления часа, когда можно будет на полном основании завалиться спать. Опять же, кто бы ни был вокруг, неприятно ощущать себя нахлебником.
Неизбежно пришел момент, когда Блохина взяли в море. Его желания никто не спрашивал. Указали на небольшой бриг, дальнейшие пояснения посчитав излишними.
Блохин стоял вахты вместе с остальными, возился с такелажем, сам же с напряжением всматривался в окружающее со всех сторон море. Вдруг попадется военный корабль, обещающий избавление от постылой жизни? При всем своем затруднительном положении Блохин верил, что ему удастся каким-то способом освободиться, а там он сумеет рассказать о пиратском вертепе.
Моряк понимал: как бы ни был притягателен этот вариант, гораздо больше шансов нарваться на какое-нибудь торговое судно, и речь пойдет не о свободе, а о праве называться христианином и человеком.
Убивать ни в чем не повинных людей ради наживы Блохин не мог. Позволить заниматься убийствами другим – тоже. Оставалось одно – по боевой тревоге изловчиться и бросить в крюйт-камеру факел или нечто в том же роде. То, что послужит взрыву хранимого на бриге пороха. Иных способов предотвратить преступление Блохин придумать не сумел. Собственная судьба с некоторых пор его заботила мало. Наверное, потому помыслы матроса были не столько о преходящем, сколько о вечном.
Судьба хранила пиратов и Блохина. За время крейсерства им лишь один раз попался парус на далеком горизонте. Время как раз близилось к вечеру, и догнать неведомое судно до темноты флибустьеры не сумели, а в темноте – потеряли.
Зато, возвратившись, команда была грустна, и только Блохин радовался, стараясь не слишком афишировать свое чувство. Он не знал, что довольно много выходов заканчивается безрезультатно. Пусть Карибское море оживленно и в нем постоянно находятся корабли и суда самых разных стран, встретиться с ними удается далеко не всегда.
Встреча тоже ничего не гарантирует. Каким-то судам удается уйти, некоторым – отбиться, порою же самим пиратам приходится удирать от реющего над мачтами противника военного флага.
Тут как повезет. Просто если бы каждый поход заканчивался удачей, море давно обезлюдело бы, ибо ни один торговец и ни один моряк не согласился бы идти в него на верную погибель.
В довершение налетевший откуда-то свирепый шторм повредил на бриге рангоут, и команда не смогла утешиться последним возможным средством – пограбить какое-нибудь прибрежное селение.
Единственным человеком на борту, который что-то приобрел в итоге неудачного похода, оказался Блохин. После совместной работы, и уж тем более – штормовом аврале, пираты стали считать его своим. Соответственно, ни о какой слежке на берегу теперь не было речи.
Надо отдать Блохину должное: действовать поспешно он не стал. Вначале он исподволь убедился, что его предположения верны. Даже пару раз вышел на небольшой шлюпке в море, объяснив, что хочет половить рыбу. Над ним посмеялись. Пираты охотно занимались охотой, однако ловить рыбу им казалось предосудительным. Гораздо проще ее отнять в какой-нибудь рыбацкой деревеньке, чем самим трудиться, не зная, будет ли толк от труда.
