Василий Звягинцев - Ловите конский топот. Том 1. Исхода нет, есть только выходы...
— Эмоций? Сожалений? Ответить пока не готов. Раз надо, значит, надо. И я ведь вправду ничего не потерял. Не первый раз такое, привычка есть. Он, пожалуй, тоже при своих. Я уже вспомнил все, что с нами было. Просто теперь нужно по полочкам растасовать, что не к спеху. Жизнь продолжается. Эй, страдалец, вали сюда, составь компанию!
Из комнаты отдыха появился Антон.
Хрен его знает, может, ему сейчас на душе паскуднее, чем мне.
Сколько лет живу и работаю, а к некоторым вещам все равно привыкнуть трудно. Наверное, потому, что в свободное время стараюсь забывать обо всем потустороннем, воображаю себя обычным человеком в особых обстоятельствах. Как очутившись в тридцатилетнем возрасте в дебрях и джунглях «свободного мира», причем, не в переносном, а в самом прямом смысле, то есть в центральноамериканской сельве, в охваченных революционной войной странах «Перешейка». По сравнению с Москвой начала восьмидесятых это было что-то… Словно окунулся в мир романов Грэма Грина или Юрия Слепухина[32], которыми тогда очень увлекался. Проблем и опасностей было ничуть не меньше, чем в нынешнем положении, а вот ответственности и, не боюсь этого слова, страха — больше. По многим причинам.
У форзейля я спросил, довольно грубо: «Ну и как, доволен, нет?»
— Думал, будет хуже. Только не нужно воображать меня… Тем, кем ты собрался вообразить. — В голосе Антона звучали печальные ноты. Очень печальные.
Он сел напротив нас, помолчал немного.
— Не так давно ты заявлял, что не стоит воображать тебя туземцем с Кокосовых островов, а сейчас вдруг ему уподобляешься, — сказал, обращаясь к Сашке. — Это они верят, что отражение в зеркале забирает с собой душу. Кто-то из вас двоих был таким вот отражением. Зеркало унесли, и только. Чувствуешь от этого в себе какую-то разницу?
— Как прошлый раз в Нерубаевских катакомбах, — добавил я. — Кажется, тогда ты отнесся к случившемуся совмещению куда спокойнее…
— Нет, пожалуй. А все же… Там и обстоятельства и настроение были несколько другими… — ответил Шульгин, пожав плечами, и снова задумался.
Антон взял из шкафчика хрустальный графин с виски, кем-то когда-то наполовину опустошенный, разлил по стаканам на два пальца, подвинул к краю стола в нашу сторону.
— Как принято говорить — с возвращением. И за встречу. Два или три тела одному человеку — многовато. Мы с тобой, прошу заметить, сейчас в одинаковом положении, я ведь тоже понятия не имею, что за оболочку сейчас ношу. Наверняка ведь при переходах из Москвы к себе в созвездие Лиры, оттуда в лагерь просветляемых, потом в личину Юрия, в твою и снова в собственную меня (и тебя тоже) несколько раз разбирали на атомы, перекомпоновывали и снова собирали. Из тех же самых атомов или других, раньше содержащихся в веществе Тунгусского метеорита. Андрея, кстати, тоже. Любая телепортация, как следует из рассуждений Станислава Лема, является полной и окончательной гибелью исходного организма, хотя между распылением и воскресением — доли секунды…
Шульгин в очередной раз усмехнулся.
— Тогда — за воскресение! — Залпом выпил, ни с кем не чокнувшись. Значит, в уме наверняка добавил: «И за помин души — тоже».
Хорошо, если на этом он поставил точку. Жирную.
Вообще Антон совершенно прав — пережив несколько рекомбинаций и реинкарнаций, все мы структурно совсем не те, что были вначале. Так ведь и о любом вообще человеке можно сказать то же самое. Организм полностью обновляется за семь лет, принято считать…
— Вот и слава богу, — умиротворенно произнес Антон, медленно выцеживая свою порцию. Я присоединился, почмокал губами, будто дегустатор, желающий убедиться в подлинности исследуемого образца.
— Теперь, может быть, перейдем к делу? Все предыдущее, как я понимаю, было лишь преамбулой к чему-то? Мы свои роли сыграли, как могли, теперь, по замыслу, должен появиться режиссер и вынести свою оценку?
Режиссер немедленно и появился, будто до этого стоял за кулисами и, не вмешиваясь, наблюдал за ходом прогона.
Тяжелая, украшенная барельефами на морские темы дверь бесшумно раскрылась, в кабинет вошел человек чрезвычайно примечательной наружности. Высокий и широкоплечий, с заметной сединой в темных волосах. Мужественное, будто вырезанное из твердого дерева лицо, украшенное густыми, но соразмерными усами, выражало не только силу характера, но и спокойную доброжелательность. Глаза цвета ружейной стали смотрели внимательно, с едва уловимой хитрецой. Фигуру, стройную, как у кадрового кавалерийского офицера, облекал темно-синий, великолепно сшитый и подогнанный костюм, в стиле ранних шестидесятых, но с ощутимым намеком на тридцатые, а где-то и десятые годы двадцатого века. В целом при взгляде на гостя становилось ясно, что персона это явно неординарная, из старых фамилий, нечто среднее между наследственным пэром Англии, одним из русских великих князей в изгнании или знаменитым Шоном О'Коннори, явившимся для получения «Оскара» или ордена Подвязки.
Мне-то, и Сашке тоже, очевидна нарочитость образа, а в целом — очень хорошо. На Земле среди женщин в возрасте за тридцать он непременно вызвал бы острый интерес, сопровождаемый практическими действиями.
— День добрый, господа, — произнес он великолепно интонированным баритоном, сопроводив слова легким, но величественным наклоном головы, — позволите присоединиться?
В принципе появление столь почтенной личности следовало бы поприветствовать вставанием, но мы изобразили лишь телодвижение в этом направлении, оставшись сидеть в прежних позах.
— Присоединяйтесь, о чем речь, — радушно сказал я. — За столом никто у нас не лишний. Как прикажете величать?
— Арчибальд Арчибальдович, если вы ничего не имеете против, — сообщил гость, занимая свободное кресло.
— Это ты, сволочь, Булгакова недавно перечитывал? — суфлерским шепотом осведомился я у Сашки, одновременно продолжая лучезарно улыбаться джентльмену.
— Не перечитывал. Просто, когда был в Москве, с Юрием, мельком подумал, что можно бы к Булгакову зайти, поддержать от имени партии и правительства, вылечить…
Жаль, что не успел он этого сделать, пользы б наверняка больше было, чем от номенклатурных игрищ. А в память, однако, запало, настолько, что и Замок сумел эту информацию считать…
По-хорошему, нам бы вообще, чем ратными делами и политикой забавляться, следовало, по первоначальной легенде Антона, заняться исключительно гуманитарными акциями. Тот же Сашка действительно, чем с Буданцевым и Лихаревым лясы точить, заглянул бы к Михаилу Афанасьевичу, гомеостат на руку надел, в процессе лечения на разные культурные темы поговорил. Прояснил бы кое-какие неясности в тексте, не до конца нами расшифрованные в процессе чтения журнального варианта «Мастера», который я в библиотеке циничным образом украл в шестьдесят девятом еще году…
А с другой стороны — сделай он это… И остался бы сейчас здоровый Мастер в приторможенной реальности, без всякого выхода во внешний мир. Забрать его, да со всеми любимыми женщинами, к нам в Югороссию? Какой смысл имели бы его антисоветские памфлеты в тамошних условиях? «Собачье сердце», «Роковые яйца» и прочее? В качестве сатир на гримасы троцкистской РСФСР? Не потянуло бы, не сошлось. А весь пафос Великого романа? Опять мимо. Каково, проживая в роскошной квартире, на вилле в любимом Киеве, а хоть бы и в Ялте, перечитывать собственные страницы о той Москве, «Массолите», критиках латунских, и прочем, прочем, прочем…
Осталось бы ему, наподобие Мережковского, апокриф о Христе писать или же на чисто юмористическую линию переключиться. И что? Человека с той же фамилией, именем-отчеством мы бы спасли, а великого писателя? Вопрос…
Тем более что один Булгаков здесь, в Югороссии, уже имелся, писал рассказы о Гражданской войне и своем врачебном прошлом, но чем-то феерическим себя пока не прославил. Наверное, размеренная и сытая жизнь не давала достаточной пищи его таланту. Впрочем, все еще впереди.
С Гумилевым проще получилось. Тот на подобные «вечные вопросы» не завязан. Еще в двадцать первом году, оказавшись в Петрограде в качестве вполне официального лица, я к нему заглянул на квартиру, представился, предложил покровительство, Югоросский паспорт и исполнение любых разумных желаний.
Николай Степанович, в тайны параллельных миров не посвященный, принял меня весьма любезно. А как иначе — он поручик, я — генерал-лейтенант, мало что прославленный в боях, так еще и удостоенный высочайшей из наград, ордена Святого Николая Чудотворца. И еще — наизусть знающий полный корпус его текстов, даже и не написанных еще. О последнем я, разумеется, умолчал.
