Вершина мира - Дмитрий Ромов
— Как ты? — спрашиваю я и, подбежав, крепко прижимаю к себе.
Сердечко стучит, колотится. Ну всё-всё, бедная ты моя. У меня у самого сердце, как безумная наковальня. Адреналин зашкаливает. Виду нельзя подать, да только внутри под улыбочками и смехуёчками бушующая стихия.
Она всхлипывает.
— Ну-ну, теперь всё будет хорошо. Сейчас поедем в отель, выспимся, а завтра…
— Гад ты, Брагин, — прижимается она ко мне. — Притащил меня в Ригу свою и бросил волкам на съедение. Ты меня, как прикрытие использовал для своих делишек!
— Он, Ирина Викторовна, — вступает Смирнов, — такие подвиги совершил, чтобы вас вытащить, вы даже представить не можете. Целую шайку разоблачил, включая продажного милиционера. Здесь дел прокурорам на годы вперёд. Мы будем ходатайствовать о присуждении Егору государственной награды.
Да ладно уж, какие там подвиги, даже не отпи**ил никого, пардон за бедность речи. И награду не надо. Незачем излишнее внимание привлекать, а то только что в Москве засветился, теперь в Риге, прям Джеймс Бонд, честное слово. Лучше бы не выпячиваться. Это дело такое, рядом с солнцем бывает очень горячо.
— Владимир Иванович, — говорю я, — только, пожалуйста, дела о похищении не нужно. У вас же материалов и так достаточно, а нам эта шумиха ни к чему. Тем более, главный злодей уже никому вреда не причинит.
— Точно не хотите? — спрашивает Смирнов. — Ирина Викторовна, не желаете расследования вашего похищения?
Она не знает, что ответить, не имеет всей информации, поэтому смотрит на меня.
— Точно, Владимир Иванович, абсолютно точно, — отвечаю за неё я.
— Ну хорошо, нет проблем. Я всё-таки, с вашего позволения, задам вам парочку вопросов не для протокола, хорошо?
— Конечно, — соглашаюсь я. — Ириш, ответишь, ладно?
Картина рисуется такая. Когда она ждала меня в гостиничном номере, в дверь постучали. На пороге стояло двое мужчин. Один, похожий на боксёра, а второй обычный, без особых примет. Спросили меня. Сказали, что из милиции, типа выяснили у дежурной, что мы приехали вдвоём, вот и хотели уточнить, не знает ли Ирина, где я.
Она, разумеется не знала, но они, оттолкнув её, вошли в номер. Боксёр достал нож и сказал, что если она хоть пикнет, он ей всю рожу исполосует. Второй начал всё обыскивать. Спрашивал про деньги, но она, естественно, ничего сказать не могла. Тогда они приставили ей к боку нож, прикрыв руку плащом, и вывели через служебный вход. Посадили в машину и привезли сюда.
Она, как человек бесстрашный, непуганый и привыкший на высоте своей должности к безропотному подчинению, по пути попыталась закричать, но тут же получила удар по печени и больше уже не сопротивлялась.
Здесь её бросили в это помещение без окон, но с диваном и туалетной комнатой, и не тревожили. Только вечером принесли кусок сыра и чайник с водой. Всё. Вот такая история. Ну ещё привели в соседнюю комнату поговорить со мной по телефону.
Ответив на вопросы, мы прощаемся со Смирновым, и он многозначительно обещает ещё поговорить со мной. Нас сажают в машину и отвозят в гостиницу. В номере порядок, горничная всё прибрала. Спасибо ей большое. Ира сразу идёт в душ, а я заказываю в номер еду и звоню Маркуссу. Мы договариваемся вместе поужинать.
Еду приносят быстро и комната сразу наполняется неодолимыми, соблазнительными запахами. Из ванной выходит Ирина, замотанная в полотенце. Мокрая, босая, волнующая.
— Что сначала, за стол или в постель? — с улыбкой спрашиваю я.
— Сначала, — отвечает Новицкая, превращаясь в обворожительную, но злобную ламию, — ты объяснишь мне, что за херня здесь происходит. Ты что кагэбэшник? Или может быть мильтон? Почему ты постоянно куда-то вляпываешься? Что это за бл**ство, Брагин? Штирлиц, твою мать, малолетний!
Мне становится смешно. Во-первых, «мильтон», откуда она выкопала это древнее замшелое словечко? Во-вторых, она очаровательно злится, по-домашнему, будто жена, отчитывающая накуролесившего давеча мужа.
— Я не могу тебе всего рассказать, родная, — едва сдерживаят смех, заявляю я. — Я дал подписку о неразглашении. Но поверь, всё, что я делаю, я делаю во благо нашей великой Родины.
— Да ну тебя, паяц, — устало машет она рукой и набрасывается на латышский свекольник, а потом и бигос с котлетками, большой картофелиной, сваренной в мундире и сметаной.
— Всё, — говорит она, насытившись. — Теперь уходи. Я спать буду. Ты тоже пойди к себе, поспи.
Она сбрасывает полотенце и предстаёт чудесной нимфой, восхитительной и неприступной Афродитой.
«Не вздумай!» — предупреждает её взгляд.
Она грациозно изгибается и, чуть помедлив, ныряет под одеяло. Разумеется, это специально, чтобы подразнить. Но ничего, я выдержу, смотри только сама не пожалей. Чем дольше я жду, тем больше во мне накапливается сил.
Я не иду спать. Отправляюсь бродить по улицам вокруг гостиницы. Я здесь лет тридцать не был. Дохожу по Ленина до республиканского КГБ и поворачиваю направо, на улицу Фридриха Энгельса.
Тут повсюду югендстиль, модерн девятнадцатого века. Башенки и лепнина, витиеватые орнаменты, скульптуры, каменные головы, растительные мотивы, причудливые окна... Но царит здесь не музейное благоговение, а повседневная обыденность, немного обветшалая и запылённая.
Я прохожу два небольших квартала и останавливаюсь перед домом, который хорошо мне знаком. Здесь живёт родной брат моей бабушки. Вон его окна, на четвёртом этаже. Отопление печное, вода в доме только холодная. В ванной установлен дровяной титан, а в комнате печь, облицованная кафелем цвета слоновой кости.
Квартира коммунальная, на двух хозяев. У него, поскольку он живёт один, одна комната, но большая. С высоким потолком и тремя большими окнами. На кухне газовая плита и чайник с коротким широким носиком. На нём — свисток… Сердце стучит, не меньше чем в западне у Кена.
Я стою и смотрю на окна, так хорошо знакомые мне с детства. Где он сейчас, дома? Что делает? Может вышел за молоком? Вон туда в молочный на углу. Там всегда были и молоко и невероятно вкусные сливки. А часто бывали и лимонные творожные сырки… В детстве я их обожал.
А может быть, он спустился во двор за дровами и хорошо было бы помочь ему затащить их наверх. А может быть… Я захожу в подъезд и словно получаю удар под дых… Запах… Я его помню. Его невозможно описать… Это запах старого дома и… запах детства. Только здесь, только в этом месте пахнет так. Как раньше. Сколько лет прошло, тридцать или сорок? А
