Евгений Витковский - Земля Святого Витта

Гаспар так ничего и не придумал. Иначе, чем за товаром, офеня к киммерийцу в дом не входил никогда. Случаев известных не было. Гаспар не выспался совершенно, с утра пошел на любимую скамеечку в скверик к монументу Евпатию и его Викториям. И продолжал думать. И все без пользы, хоть иди к Илиану да спрашивай напрямую. Но Гаспар был робок, и в конце концов принял обычное для сомневающегося киммерийца решение: сходить к Сивилле. Благо с нынешним молодым гипофетом отношения у него складывались вполне доверительные. И Витковские Выселки — недалеко.

Сивилла сейчас при треножнике состояла на диво дряхлая, потрясающе сумасшедшая, известная всему городу еще по тем временам, когда держала в кулаке пусть маленький, но важный рынок на острове Волотов Пыжик; рынок, возле конского завода, обслуживал в основном лошадиные нужды, на чем его «мамаша» однажды и погорела — проклятые умники отдали на анализ колбасу! Приговор был короткий: «На декаду — в сивиллы!» Что самое скверное — очень бездарна была она поэтически, строку прорицания сложить не могла правильно, и уставал гипофет Веденей, ее пророчества не только толкуя, но и редактируя.

Сейчас сивилла сидела в своем углу, похоже, подремывала, а гипофет писал что-то минойскими значками в амбарной книге. Когда Гаспар, наклонившись, чтобы не удариться о притолоку, вошел в помещение оракула, Веденей покраснел, вскочил и разве что не заорал «Ваше величество!..» К счастью (больше для Гаспара — тот просто умер бы от такого приветствия) — не заорал. Гипофет и академик пересели за кофейный столик, весь их разговор, как обычно, шел по-киммерийски, поэтому значительную его часть в русском переводе воспроизвести невозможно, увы, как было много раз уже сказано, нет в русском языке подозрительно-обаятельного наклонения никаких глаголов, даже модальных; нет псевдоимперативных форм настоящего времени, позволяющих заподозрить человека в самых грязных делах, ничуть его даже за глаза не обижая; нет виртуальной формы множественного числа для существительных неопределенно-травестийного рода, даже самого этого рода нет. Словом, много чего нет. Но оттого в обиходной речи киммерийский язык и не используется (кроме ругани), что в нем для простого человека слишком много чего есть. И приходится просить у читателя прощения уж в который раз. Мало к риллицы для выражения чувств души. Латиницы тоже мало. Даже иероглифы никакие не помогут. Интуиция нужна, лишь с ее помощью кое-что еще можно понять в воспроизводимом ниже переложении этого разговора на русский язык конца двадцатого века, не знающий даже «царственного императива».

— Киммерион? — для вежливости осведомился Веденей.

— Рифей. Бобры. Настурции. Офени. Великий Змей. Арясинские кружева, — ответил Гаспар. — Офеня. Настурции. Земля Святого Эльма. Римедиум Прекрасный. Граф Сувор Васильевич Палинский. Офеня. Золотой дождь. Мамонт… в посудной лавке.

Веденей с сомнением покачал головой.

— Киммерион… — пробормотал он.

— Увы. Караморова сторона. Наследник престола. Необходимо помнить. История не простит. А предпринять ничего нельзя, не могу пока ничего придумать — две последние фразы академик произнес по-русски, с большой грустью.

— Киммерион… — неизвестно на каком языке и совсем растерянно сказал Веденей.

— Кроме вас, Веденей Хладимирович, мне подозрениями делиться не с кем, — ответил академик по-киммерийски всего двумя словами, по-русски звучащими совершенно неприлично. В своем углу заворочалась и издала ряд неопределенных вздохов дряхлая сивилла.

— Наверное, следует вопросить… — с все растущей тревогой сказал гипофет. — За счет города. Имеется резерв на такой случай. А отчет только в конце июня. То есть почти через квартал. Да я и за свой счет…

— Отчего же, я тоже могу…

— Киммерион! — с пафосом возгласил гипофет, и академик не стал больше спорить.

Гипофет расставил жертвенник, достал обычное: серу, кориандр. Дубинку отложил — не такой посетитель. Зато извлек порошок размолотых шляпок лилового мухомора, перышки гуся, сошедшего с ума на почве вожделения к яблокам (еще при жизни: самофарширование всегда считалось в Киммерии страшной приметой), семена лотоса, печень рифейского осьминога и — на кончике охотничьего ножа — махорку.

Тут же возникло затруднение. Сивилла, сволочь старая, дышала таким перегаром, что сесть на жертвенник самостоятельно не могла. Гипофет и академик с трудом донесли ее туда и усадили, а для устойчивости Веденей еще пропустил у нее под мышками ремень, закрепленный в блоке у потолка, — не первый раз такое с дурой случалось. Веденей зажег серу и стал поочередно добавлять компоненты. Через самое короткое время сивилла заблевала все вокруг, академик засмущался, но Веденей его успокоил: это пророчество наружу рвется и путь расчищает. Заодно бросил сверху немного поташа. Не помогло. Добавил селитру, марганцовку, шлифовальный порошок «миусский бальзам». Сивилла все блевала. Гипофет отчаялся, достал банку с нашатырем и сунул ей прямо под нос.

Сивилла закатила глаза, стала синеть. Потом заговорила.

— Быстры как волны рифейские песни да пляски! Восемь бильярдных шаров — боль головная для вас. Ухо царево прочло… Запретить бы офеням вовеки нашу газету в куски для упаковки кромсать! Поздно. Учти, академик, живешь в интересное время! Будет чего записать!.. Изверги, дайте опохмелиться…

Переломавши все законы элегического дистиха, сивилла окончательно сомлела. Веденей, забыв о ней, смотрел на академика. Губы его сжались в нитку. Так же выглядел и академик.

— Киммерион!.. — сказал на этот раз именно он. Что в переводе на простой русский язык могло бы приблизительно означать: «Ну, что ж, теперь мы хотя бы предупреждены». И добавил по-русски: — Я, пожалуй, посещу архонта. А вам, Веденей Хладимирович, придется взять отгул. Вам нужно навестить брата. Непременно нужно. Варфоломей Хладимирович все-таки несовершеннолетний. А он, — академик грозно сверкнул очками, — кажется, вскоре собирается жениться. По минойским законам он не может этого делать без согласия старшего в семье. Статья двести пятая.

— Дайте опохмелиться! — подозрительно ясным голосом заканючила сивилла. Академик и гипофет, не сговариваясь, синхронно плюнули на золу жертвенника.

— Пусть попробует без моего согласия, — сказал Веденей. Я его… в сивиллы упеку.

— Киммерион! — попробовал успокоить гипофета академик. Гипофет огорченно поворошил золу и грустно отозвался:

— Киммерион.

14

Геракл преследовал их своими стрелами и убил целую массу. Остальные же покинули страну и больше никогда не возвращались в нее.

— А паразиты иногда!.. — лязгнула европейская голова. Она нехорошо рассмеялась, показавши все восемьдесят зубов. Азиатская вместо зубов могла предъявить лишь черепашьи режущие пластины, и скорбно поджала кожу вокруг клюва.

— Обижаешь. Пример младшим, а?

Двухголовая птица тяжело качнула крыльями, оборачиваясь. Стая, кажется, не слышала их разговора. Все тридцать восемь птиц за медным хвостом главной стимфалиды исполняли свои обязанности, которых было немного: соответствовать и наблюдать. Кого карать, чего терзать, как рвать на части — это все решала главная двуглавая, железноклювая, медноперая гарпия. Впрочем, на слово «гарпия» птицы обижались, именно поэтому так чаще всего обзывала одна голова другую. Трехгранный клин древних чудовищ сейчас летел на север, строго над Уральским хребтом. Справа была Россия. Слева — тоже. Но слева была еще и Москва. А в Москве обитало Верховное Начальство Всех Стимфалид. Хотя, если честно, все стимфалиды стаю над Уралом как раз и составляли. Главный Начальник Начальства был отнюдь не Геракл, хотя человек во множестве отношений выдающийся.

А по правую руку… тьфу, по каждое правое крыло простиралась Азия. В ней уже который год прятался Призрак, периодически забегавший в Европу и, пользуясь известной степенью безнаказанности, мутил разную воду, норовя перекроить границы, преимущественно на Балканах, — в других местах ему просто давали под тазовые кости сапогом. Призрак раздражал нормальных людей несказанно: ветхое его одеяние (и учение — тоже ветхое, мертвое, дурно пахнущее), нудное бормотание, маниакальная страсть «избрать президиум», воспоминания о судьбоносной конференции в неведомом году — и слезы, слезы, которыми он заливал Европу, требуя вернуть «паровозик», иногда «локомотивчик историйки», а чаще — «броневичок» и прочие игрушки маразматика. И находились другие маразматики, избирали президиум — и получалось в точности то, что сейчас отхаркнула над Уральским хребтом Главная Стимфалида: «А паразиты — иногда!» Пора было кончать эту «иногду».

Официально Российская Империя лишить гражданства призрачную ублюдину не могла потому, что нельзя лишить того, чего никогда не было, того, что почти триста миллионов живых людей все-таки имеют. Предикторы от разговоров на эту тему отмахивались: тот, что жил в Америке, сообщал: «Предмет исчерпает себя быстрее, если ничего не делать». Тот, что жил в Южной Африке, предлагал собрать всех призракопоклонников на отдельно взятом острове Колгуеве и дать им возможность построить то, что они хотят построить в своей отдельно взятой партии. Тот предиктор, что обитал в России, бросал трубку со словами: «Не мешайте мне играть». Кажется, первый ответ стоил второго и оба уступали третьему. И тогда Большой Человек, ведающий Нервами Государевыми, призвал Человека Мощного, Повелевающего Самонаводящимися Крылатыми Стимфалидами. Повелеть один человек другому ничего не мог, но — попросил. Обещано было, что птицы Эту Гадость поищут и при случае расклюют к едрени матери. Но попросил на выполнение год. Больно велика Россия, больно мелка цель. Пришлось соглашаться.