Андрей Саргаев - Е.И.В. Красная Гвардия (СИ)
— Ну так что решаем, Александр Фёдорович? — Тучков выжидательно смотрел на министра. — Простой привал? До Петербурга сегодня всё равно не успеем.
Беляков мотнул головой, отгоняя навязчивое ощущение, будто нечто подобное уже происходило. Не летом ли, когда решили остановиться и половить рыбку близ Астрахани? Та ночёвка послужила началом персидского похода, а чего принесёт эта? На душе неспокойно…
Полковник растолковал его сомнение по-своему:
— Винные запасы давно у всех закончили, Александр Фёдорович, я лично проверял и могу ручаться…
— Даже за капитана Толстого?
— Слово офицера!
— Ладно, значит так тому и быть, останавливаемся до утра. Давайте сигнал.
Возница, греющий ужи чужим разговором, с готовностью натянул вожжи — смирная кобылка послушалась команды охотно и с видимым удовольствием. Остановилась, и требовательно посмотрела на седоков, безмолвно спрашивая: — «Где обещанный овёс, сволочи?»
— Потерпи до завтра, родимая! — Тучков потрепал савраску по морде, отошёл в сторону, и выпустил вверх жёлтую ракету. Вздох облегчения, прокатившийся над обозом, вызвал добродушную усмешку. — Устал народ. Ничего, будет и на нашей улице праздник.
— Совершенно правильно, — согласился Беляков. — С раздачей пряников и прочих вкусностей государем императором. Никто не уйдёт обделённым.
Располагались основательно, будто собирались прожить здесь по меньшей мере целую неделю. Возы поставили в круг, на них часовых, а лейтенант Давыдов всё сокрушался об оставленных в Нижнем Новгороде ракетных установках. Не факт, что пригодятся, но как бы замечательно они смотрелись среди палаток! Беляков приказал с собой не брать… жалко, ведь душой прикипел.
Двухкотловая кухня давно манила запахами щей с бараниной (мороженные туши дешёвой ордынки везли с собой) и гороховой каши с луком, но повар в белом фартуке поверх тулупа отгонял нетерпеливых огромным половником:
— Куды прёшь, морда? Лошади непоены-некормлены, а ты пасть раззявил? Ой, простите Христа ради, ваше благородие, не признал!
— Пришибу, — пообещал Денис Давыдов.
— Дык распорядок Лександром Фёдорычем утверждён.
— Тьфу ты, ирод…
Действительно, экипажу «Гусара», как людям, наиболее приспособленным к воде, на каждой стоянке приходилось долбить лёд в ближайшей речке или ручье. И хорошо ещё, если в ближайшей… Ага, вон пятеро с пешнями пошли не дожидаясь команды. Постойте, а что среди них делает капитан Толстой? Не может быть, чтобы добровольно.
— Фёдор Иванович, неужто вы размяться решили?
— А, Денис Васильевич! — заместитель командира красногвардейского батальона сделал вид, будто только сейчас заметил лейтенанта. — Я тут подумал…
— О долге перед Отечеством и государем, разумеется?
Кому другому бы Толстой шутки не спустил, постаравшись довести дело до дуэли, но товарищу по оружию позволительно чуть больше, чем много.
— Кто в наше время думает о другом, Денис Васильевич?
— Вы, Фёдор Иванович.
Толстого смутить не так-то просто:
— Глубоко заблуждаетесь, мой друг! Если позволяю себе посторонние мысли, то они, в конечном счёте, служат общему делу процветания России.
— Каким же образом?
— Ну вот, допустим, схожу я в деревню… тут по карте и версты не будет… Нет-нет, рассуждения чисто теоретические, и к моим намерениям отношения не имеющие, но мы всё равно рассмотрим гипотетическую возможность. Согласны?
— Извольте.
— Вы пьёте водку, господин лейтенант? — Фёдор Иванович начал с прямого вопроса.
— Нет! — слишком поспешно ответил Давыдов и густо покраснел. — Никогда!
— Пусть так, — согласился Толстой. — И стихи про «ради Бога и арака» подразумевают банальнейший лафит, да… Но в таком случае вы вкладываете деньги в авантюрное предприятие, называемое беспокойными окраинами. Виноград выращивают там? Сие во вред государству идёт!
— Не понял мысли, — честно признался Денис.
— Всё очень просто! Купив в деревне ржаного самогону, я даю крестьянину возможность немного заработать, тем самым пуская потраченный пятачок в развитие отечественной промышленности. С меня пять копеек, с вас пять копеек, Иван Лопухин на гривенник выпьет… Сколько стоит новый серп или коса Выксунского завода?
— Не знаю.
— Вот! А крестьянин знает! И он непременно купит.
— Водку?
— Косу, Денис Васильевич, он купит косу! И на следующий год сможет заготовить в два раза больше сена, вспахать лишнюю десятину, заплатить подати. Знаете, откуда берутся средства на наше жалованье?
Лейтенант так и не смог понять связь между покупкой самогона капитаном Толстым и своим денежным содержанием, но на всякий случай кивнул:
— Конечно, знаю.
Фёдор воткнул пешню в снег:
— Тогда я схожу в деревню. Вам сколько брать, Денис Васильевич?
— В каком смысле, Фёдор Иванович?
— То есть, как это в каком? — изумился Толстой. — Я битый час…
— Извините, но пять минут.
— Хорошо, пусть пять минут. Но всё это время я распинаюсь о пользе, которую ваши жалкие копейки принесут государству, и что слышу в ответ? Говорите яснее, лейтенант. Штоф, два, три?
— Э-э-э…
— Я принесу вам головку чеснока, Денис Васильевич, и министр ничего не учует.
— Возьмите на рубль, Фёдор Иванович! — наконец-то решился Давыдов и полез в карман. — Однова живём!
Дорога до деревни заняла больше времени, чем рассчитывал Фёдор Толстой. Да чтоб чёрт побрал этих картографов, измеряющих расстояние в лаптях! Они сидят в тепле, пьют горячий пунш, а снег пополам с навозом месить ногами лишний час. Пусть не час, пусть половину, но только тот, кто сам мерил безразмерные русские вёрсты пешим ходом… он один лишь сможет понять.
На окраине капитана встретила ветхая старушка, в лоб огорошившая вопросом:
— Вы к аппарату, милостивый государь?
Интересно, откуда в этакой глухомани знают учёные слова?
— К нему самому, бабушка, — Толстой не стал кривить душой, но на всякий случай уточнил. — Не отраву ли гонят?
— Побойся Бога, солдатик! — старуха не разбиралась в новых знаках различия, а полевой мундир красногвардейца не страдал излишествами. — Всё по государеву слову.
— Это как? — Фёдор Иванович за время похода немного отстал от жизни, но не упускал случая пополнить знания.
— Да ты сам всё увидишь, касатик! — бабуля ласково улыбнулась, показав три жёлтых зуба, и капитан невольно покрутил головой, отыскивая поблизости ступу. Сказки, конечно, но вдруг?
Зря смеётесь, между прочим! Российская провинция порой преподносит и не такие сюрпризы — говорят, о прошлом годе казаки близ Якутска заполевали огромного зверя, учёными именуемого мамонтом. Мясо съели, шкуру на сапоги пустили, а костяк с бивнями послали в подарок Академии Наук. А вы говорите — вымерли! Полюбуйтесь, он там до сих пор стоит.
— Куда дальше-то, бабушка? — на всякий случай уточнил Толстой.
— Да всё прямо и прямо, в аккурат к нужному месту и выйдешь.
Ладно, и на том спасибо. И оглядываться не будем — вдруг старуха растворится прямо в воздухе, оставив висеть медленно тающую трёхзубую улыбку? А клубочек путеводный старая карга пожалела!
— Вот так и рождаются сказки! — вслух выразил удивление Фёдор Иванович, прочитав вывеску на фасаде двухэтажного дома с колоннами, немного странно смотревшегося на фоне обыкновенных деревенских изб. Бабу Ягу встретил, теперь вот…
Надпись сообщала, что здесь располагается «Экономическое общество Б. Кощеева и З. Горынычева». Что за чертовщина творится ныне под Петербургом? Вот только крестьяне, собравшиеся перед входом, нисколько не походили на былинных богатырей, собравшихся сокрушить нечистую силу. Вид у мужиков скорее озабоченный, чем героический, и мечами-кладенцами никто не размахивает.
— Доброго дня, — вежливо поздоровался Толстой.
— И вам не хворать, ваше благородие господин капитан! — удивительно, но эти, в отличие от встреченной старушки, прекрасно разбирались в воинских званиях. И сразу же осторожно поинтересовались. — Вы изволите к аппарату?
— К нему самому. А что, большая очередь?
— Не то слово, — тяжело вздохнул мужик в рыжем треухе. — Если бы вы вот не прибыли, совсем ложись да помирай. Господин Кощеев только по тысяче на месяц даёт, да и то не каждому достаётся.
— Это нехорошо.
— Чего уж хорошего, — согласился крестьянин. — А ведь у каждого дети малые есть просят, с тысячи-то разве прокормишь? Ладно бы летом, перетерпеть можно, а зимой куды? А вы сколько брать будете, ваше благородие?
— Сколько унесу, — ответил Толстой, у которого появилось чувство какой-то неправильности разговора. — Или столько нельзя?
Толпа загудела с осуждением и, как показалось, с некоторым разочарованием. Ясность внёс всё тот же мужик в треухе:
