Доната Митайте - Томас Венцлова
Забегая вперед, скажу… Когда Венцлова уже жил на Западе, я за два дня получила две его открытки из Кьоджо с одним и тем же видом и поздравлениями, подписанные только инициалами «Т. В.». Прислал он их не на мой адрес, а в абонентный почтовый ящик одного работника нашего театра. Почему? Скорее всего, он надеялся, что, если цензура конфискует одну, другая все же достигнет цели. А адрес и инициалы? Не хотел поставить в неловкое и опасное положение. Как это характерно для жизни той поры…
Только благодаря ему в репертуаре Шяуляйского театра оказался «Приморский курорт» Балиса Сруоги. Именно Томас посоветовал обратить внимание на эту пьесу, которой несколько десятилетий не интересовались наши театры. Я, честно говоря, пьесы не читала, читала один только «Лес богов» и года два с горем пополам вникала в нее, пока не придумалась композиция, не пришли в голову образы и не родился, пожалуй, самый сильный спектакль нашего театра.
Д. М. Все ли идеи Вам удалось реализовать?
А. Р. Остались и нереализованные. Томас Венцлова очень хотел, чтобы появился остроумный спектакль, построенный на основе юмористических журналов и других документах межвоенного времени.
И вот еще: тогда были юбилейные спектакли. Ко Дню Победы в Великой Отечественной войне или ко дню Октябрьской революции. От военной темы мы откупились «Приморским курортом» и «Как цветение вишни» по мотивам лирики С. Нерис, а с приближением юбилейной даты решили, избежав конъюнктурщины, скомпоновать спектакль, основанный на документальном материале Французской революции. Поговорили, договорились, и через несколько дней Томас принес мне пять или шесть толстенных фолиантов, с бумажными закладками на страницах, которые мне надлежало прочесть. За пять дней невозможно не только получить столько литературы, но и ее прочитать, да еще и отобрать то, что меня может заинтересовать. Но Томас только улыбнулся краешком губ: «Я хорошо освоил быстрое чтение». Увы, эта идея так и осталась нереализованной. Д. М. Что Вы можете сказать об общении Томаса Венцловы с актерами, зрителями?
А. Р. Об общении с актерами мне трудно что-либо сказать. Мы не были с ним настолько близки. Он общался с теми, с кем находил общий язык.
Томас жил в Вильнюсе, в Шяуляй только заезжал. Я тоже из Вильнюса, хотя в Шяуляе у меня была временная квартира. Потому чаще всего по приезде в Вильнюс он заходил ко мне – иногда с Наташей Огай, иногда один, – и основной темой наших бесед были, без сомнения, дела Шяуляйского театра. В Шяуляе он участвовал во встречах со зрителями, много и охотно говорил.
Помнится, после «Властелина» была встреча с учителями Шяуляйского района. Томас с большим энтузиазмом прочел целую лекцию о творчестве Путинаса, и о «Властелине», и о спектакле. Потом вопросы-ответы, мы поговорили так красиво, так вроде бы содержательно. Но тут под конец вышел один учитель с букетом тюльпанов и ни с того ни сего сказал: «Мы вам очень благодарны за спектакль „Властелин“, который нам понравился не меньше, чем…» – и, к нашему ужасу, назвал самую худшую мелодраму, которую я всячески старалась убрать из репертуара. Томас, услышав это сравнение, готов был прямо с места сорваться, побледнев от негодования, а я его схватила за руку, чтобы он пришел в себя.
Д. М. Вы упоминали, что Томас Венцлова участвовал в театральных вечеринках после премьеры. Что Вы об этом помните? А. Р. Обычно после премьеры во всех театрах бывает праздничный вечер до первых петухов. Но в Шяуляйском театре была особенная традиция: праздник после премьеры как бы продолжал выпущенный спектакль. Например, после «Кьоджинских перепалок» угощали только рыбой и фруктами, танцевали только тарантеллу, пели только «О соле мио» или хотя бы «итальянские», кто какие умеет, песни. После «Воскресения» Пятраса Вайчюнаса все разодеты «господами», поют довоенные песни Дольскиса и Шабаняускаса, танцуют танго и фокстрот. На стенах висят собранные по всему городу ковры с лебедями и оленями такого стиля, как открытки в составленном Зитой Кяльмицкайте сборнике романсов «Я от любви чахоткой заболел».
Как часто Томас Венцлова бывал на других вечеринках, я не очень помню, но вот ночь после «Как цветение вишни» оставила сильное эмоциональное впечатление. Если вы помните, в Америке Томас писал о вечере, на котором один актер читал стихи и, уже выйдя из театра, признался Томасу, что это литовский поэт-эмигрант Брадунас. Но Томас не упоминал фамилии актера, не описывал саму вечеринку. А было так… 17 ноября 1974 года в честь 70-й годовщины со дня рождения Саломеи Нерис после премьеры спектакля «Как цветение вишни» состоялась очень своеобразная ночь медитаций, совершенно не похожая на развлечение. В подвале сумерки, на сухих ветках плещутся платки, все мы тихо сидим на низких скамьях. Неожиданно композитор Балакаускас садится за пианино, импровизирует… Потом из какого-то темного угла кто-то тоскливо заводит литовскую песню. Мне почему-то мерещится, что между этими низкими скамьями лежал ковер. Все сидят в тишине, говорят полушепотом. И каждый, кто хочет, встает или выходит на этот ковер и читает стихи, но уже не Саломеи Нерис, а то, что его волнует, и то, что нравится, а мы слушаем все в той же тишине. Этим вечером Пранас Пяулокас на самом деле читал Брадунаса… Но Томас не написал о себе. Он и сам вышел на этот ковер, мне кажется, даже сел на пол со стопкой бумажных листов и читал, читал, читал… Не упоминая фамилий поэтов… Читал переводы, читал свою поэзию, читал то, чего никто не печатал, – словом, однажды открыл наиглубочайшие свои глубины. Все молчали, никто не хлопал… Д. М. Что Вы можете сказать о перипетиях отъезда Томаса Венцловы из Литвы?
А. Р. Разные ходили слухи. Я лично помню, как однажды, услышав звонок, открываю дверь и Томас с порога говорит, что ему теперь полегчало, потому что он наконец-то сможет сбросить маску и сказать, кто он на самом деле: член Хельсинкской группы, подал заявление, уезжает. Мы воевали часа три, а то и четыре. Я заняла позицию «Не оставлять Литвы». Если б я знала, что он станет профессором в Йеле, я бы сказала: «Уезжай!» Но я представила, как он из своего, и так уже достаточно тяжелого, положения в Литве попадает в Америке в замкнутую литовскую колонию с ее узкой жизнью, эмигрантской грызней, и была убеждена, что ему уезжать не следует. Ему и в самом деле приходилось нелегко: и не печатают, и цензура, и все прочее. Во время спора он проговорился: «Я знаю, что вы получили указание не давать мне работы» (так он, видимо, понял наше почтительное желание не использовать его для будничных дел). Я чуть со стула не упала. Говорю: «Томас, я не героиня, если бы я получила указание из ЦК не давать тебе работы или уволить тебя из завлитов, наверное, так бы и сделала». Вижу, что его не убедила: «Вы меня мало нагружали работой. Я знаю, что должен делать завлит, вы мне этой работы не давали».
Д. М. Вам казалось, что он в Америке не устроится? А. Р. Я просто была в этом уверена. Мало ли было таких случаев после войны? Сколько светил нашей интеллигенции не могли продолжать своей профессиональной деятельности. Сколько в послевоенный период там было таких личностей, как актер Качинскас… Браздженис с чего начинал, Раштикисы… Мне казалось, что Томас Венцлова нужен здесь, в Литве, а то, что он будет делать в Америке, для него лично станет катастрофой. Д. М. Это была ваша последняя встреча с Томасом Венцловой? А. Р. Мы встретились в 1995 году, когда ему и мне вручали орден Гедиминаса. Томас возбужденно рассказывал о своей дочери Марии, познакомил с женой, мы с ним вспомнили Шяуляй…
Вильнюс, 30 января 2001 года
Чеслав Милош: «Как рассказать о друге?»
ДОНАТА МИТАЙТЕ: Расскажите о начале Вашего знакомства с Томасом Венцловой.
ЧЕСЛАВ МИЛОШ: Впервые о Томасе Венцлове я услышал от Иосифа Бродского. Он рассказал мне, что в Вильнюсе есть очень интересный, хороший поэт, принадлежащий к Хельсинкской группе. Я получил изданный в Вильнюсе томик стихов Венцловы, перевел стихотворение «Разговор зимой». Мой перевод нерифмован, но ритм оригинала выдержан, по-польски звучит очень хорошо. Стихотворение произвело на меня громадное впечатление, хотя подтекстов я не понял. Позже сам Томас Венцлова сказал, что стихи написаны в декабре 1970 года, когда на Гданьской судоверфи проходили первые забастовки; он пояснил и некоторые аллюзии, например, я не понял намека об упорном древесном слое, который, по литовскому преданию, в годы восстаний бывает тоньше обычного.
Д. М. Но стихи Вам нравились, и пока Вы не понимали этих аллюзий?
Ч. М. Да, мне очень нравилась необычайно сильная аура той зимы, отраженная в стихах, и сама духовная ситуация. Это единственное стихотворение Венцловы, которое я перевел с помощью человека, говорившего по-литовски. Позже я несколько раз читал его в Польше. В Варшаве, на конгрессе ПЕН-клуба, Венцлова прочел стихи по-литовски, а я – по-польски.
Вот таким было начало наших контактов. Тогда я и узнал, что положение Венцловы в Литве усложняется, что он хотел бы выехать за границу. Поэтому наш Калифорнийский университет Беркли послал ему приглашение приехать и преподавать у нас, но из этого ничего не вышло. Прошло, кажется, года два, пока ему разрешили уехать; наш университет писал разные письма, стремясь помочь. Наконец приехав, Венцлова взялся руководить семинаром, на котором говорилось главным образом о тартуской семиотической школе. Семинар шел на русском и, на мой взгляд, более чем удался, но он закончился, и Венцлова получил работу в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Какое-то время, думаю, он преподавал и литовский язык. Наши связи не прерывались. Я пытался его успокаивать, потому что он нервничал из-за своего положения. Америка – безжалостная страна, и Венцлова переживал, что не найдет работы. Кстати, в то время он писал докторскую диссертацию. Мне как раз стукнуло шестьдесят семь лет, и я должен был уйти на пенсию, последние два года работал на контракте. Надо было подыскать наследника, и я хотел, чтобы вместо меня польскую литературу преподавал Венцлова. На мой взгляд, он был хорошо к этому подготовлен, свободно говорил по-польски, разбирался в литературе и истории всего региона. Кроме литовского и польского, он знает белорусский, прекрасно говорит по-русски, так что мог бы объять весь регион, не только Польшу, но и Литву, Белоруссию. Увы, я не успел осуществить этот замысел, воспротивились факультетские власти.
