Доната Митайте - Томас Венцлова
Н. Г. 1967 год, начало июня. Думаю, ладно, я, конечно, понимаю, что Томас спит, но разбужу. Я ему позвонила: «Вот, приехала автостопом, я на вокзале». Он говорит: «Ждите меня» (мы тогда еще были на «вы»). И я его ждала. Около пяти он появился. Я была с какой-то вещью, которую Таня вспоминает как чемоданчик. Не помню, не знаю, что это было. Сначала он меня немножко повозил на такси. Он меня повез на гору Трех крестов. Не на гору Гедимина, а на эту. Мы оттуда смотрели Вильнюс, предрассветный Вильнюс. Потом мы спустились, отпустили такси, стали ходить пешком. Он меня провел по университетским дворикам. Я в этот город влюбилась раз и навсегда, просто бесповоротно и окончательно. И, скажем, когда мы встретились в Париже, он спросил: «А правда, Париж похож на Вильнюс?» Я говорю: «Правда, я всем это говорю». И правда, что-то есть: город, нормально выросший на реке. Какой-то естественный серый жемчужный свет. Есть что-то общее, конечно. Во всяком случае, в Париже из всех городов, которые я до тех пор видела, с Вильнюсом я находила больше всего общего. Но это мы перескочили…
Дальше мы гуляли, гуляли, Томас собирался меня отвести к Наташе Трауберг, чтобы она меня как-то или у себя, или куда-то пристроила, но туда идти было еще рано. Мы зашли в кафе, и тут произошла историческая сцена знакомства с Таней.
Томас мне обещал и дальше показывать Вильнюс и показать всю Литву, но тут, поскольку я договорилась, что Томас покажет Тане Вильнюс и что они в 12 часов в каком-то месте встретятся,
Томас меня отвел к Наташе и пропал без вести. И потом появился через несколько дней, вернувшись с Каунасского моря, с ангиной, с температурой, и никуда меня не повез. Поэтому посмотреть Каунас как полагается мне не удалось.
Перед тем я прожила в Вильнюсе, наверное, неделю, Наташа устроила меня у каких-то знакомых на Антоколе. Томаса я видела действительно только лежащим в постели с ангиной.
В тот момент он безумно влюбился в Taню. Потом это как бы отпало и было отложено на многие годы. И Таня за это время вышла замуж… Я ничего этого не знала. И того, что Томик видится с Таней… Я ее забыла совершенно. Просто напрочь забыла. Ну, Томик с какой-то девочкой поехал на Каунасское море, а меня, своего друга, бросил, стоит ли мне помнить эту девочку? Д. М. А вот 1968 год, Чехословакия, ваш выход на площадь? Н. Г. Я думаю, что тогда, в 1972 году, Томас привез мне книжечку, в которой были эти стихи, там не было написано «Наталье Горбаневской», было – «Н. Г.». Он говорит: «Вот, цензура пропустила». Но я их даже прочесть не могла [политовски], я увезла с собой эту книжечку, и она у меня цела. На самом деле я их прочла только в польском переводе. Сейчас, буквально вчера, в журнале Куллэ я их прочла уже в русском переводе.
И хотя мы не часто виделись, мы действительно чувствовали себя друзьями, плюс к этому прибавилась связь через Иосифа. Томас был гораздо более близким другом Иосифа, хотя и позже с ним познакомился. Мы чувствовали себя старыми друзьями. У меня нет никаких точных воспоминаний: приезжал ли Томас в эти годы в Москву (а когда я дважды до эмиграции приезжала в Вильнюс, его там как раз не было). Или я что-то слышала о нем от Наташи Трауберг. Наташа за это время вернулась в Москву, мы с ней часто виделись, и как-то в разговорах все время возникали маленький Том (ее сын, который назван в честь Томаса) и большой Том. Не помню, был ли он в Москве перед моей эмиграцией. А потом он звонит мне прямо из Парижа или откуда-то по дороге в Париж (когда он эмигрировал, он полетел не прямо в Америку, а через Париж).
Было довольно тепло. Столики выставлены в кафе на тротуары, и мы с ним пили вино. Я сказала: «Томас, в такую погоду (а погода была мокрая) надо пить горячее вино». Он так блаженствовал, говорил: «Ну, могли ли мы с тобой думать, что мы будем сидеть в Париже и пить горячее вино?»
И мы много ходили. Моя манера водить по Парижу – это не какие-то специальные места, а напротив, чтобы человек как бы через кожу проникся Парижем.
Он, конечно, рассказывал, говорил: «Ну, я вступал в Хельсинкскую группу, я их спрашивал: „Понимаете, ведь я уже подавал на отъезд, они мне отказывали, а теперь они могут меня сразу выкинуть, и выйдет, что вроде бы я вступил в Хельсинкскую группу, чтобы эмигрировать“. А они мне сказали: „Ничего, будешь нашим представителем за рубежом. Но я понимал, конечно, что меня могут или отправить в эмиграцию, или дать мне восемь лет“». Я спрашиваю: «Томас, почему восемь?» Он удивился: «А сколько?» Я говорю: «А по семидесятой статье максимум семь». И тут Томас сказал мне гениальную фразу (и это член Хельсинкской группы!): «А что такое семидесятая статья?» Я говорю: «Томик, это 58—10». Это я на всю жизнь запомнила: «А что такое семидесятая статья?»
А потом то он неоднократно приезжал в Париж, то мы встречались на каких-то конференциях. Приехал он в Париж в 1980 году перед мадридской конференцией. Там была официальная конференция Хельсинкского акта, а мы делали параллельную диссидентскую конференцию. Там все были. Это был тот самый раз, когда по дороге туда разбился на машине Андрей Амальрик.
Мы опять гуляли с Томом по Парижу (он ехал в Мадрид через Париж), потом снова встретились на конференции. Есть даже какая-то фотография, где нас много народу, например, генерал Григоренко, Томас, я. На мадридской конференции мы как бы все время варились в одном котле. Там появился еще один литовец, Владас Шакалис, который перед тем бежал через Финляндию в Швецию, не останавливаясь в Финляндии, чтобы его не выдали. Так что Томас еще и его опекал. Мы с ним очень подружились. Это был уже сентябрь 1980 года, уже была «Солидарность».
Потом следующая встреча – в декабре. Издательство «Хроника» Валерия Чалидзе устроило в Нью-Йорке встречу эмигрантов-правозащитников, среди которых были Томас и я, чтобы создать некий Консультативный совет по правам человека. Как я только потом поняла (потому что пыталась что-то делать), этот консультативный совет надо было создавать, чтобы под него получить деньги для дальнейшего издания «Хроники». Это ни к чему не вело, это была абсолютно пустая затея. Но мы опять встретились с Томасом. Тут в первый раз я видела Томаса вместе с Иосифом. Д. М. Как это выглядело?
Н. Г. Это выглядело прекрасно, потому что Иосиф был в очень хорошем настроении, он действительно нежно любил Томаса. Иосиф был очень добрый. Если что, он умел так отшить, но к тем, кого он мало-мальски любил, а еще и к массе незнакомых людей он был невероятно добр. У меня было ощущение, что он ко мне относится как к младшей сестре (хоть я и старше его), а с Томасом они каждый друг к другу относились с такой любовью, как к младшему брату. Иосиф повел нас всех в китайский ресторан в Гринвич-Вилледже, и мы сидели там вчетвером, а в декабре 1980 года ходили слухи о каких-то передвижениях советских войск, о том, что советские войска будут вводить в Польшу. Это происходило за год до военного положения. И все, а особенно Томас, размышляли, что делать. Томас решил сразу, что нужно создавать интербригады. Мы долго это обсуждали… Д. М. Это серьезно обсуждалось?
Н. Г. Серьезно. Но в конце Иосиф сказал, что он поговорит с разными людьми, выяснит. Я поняла, что Иосиф это спускает на тормозах. Потом это, конечно, не имело продолжения. Ну, во-первых, никакого вторжения не было, все эти передвижения войск прекратились… Я сказала, что я тоже готова прыгать [с парашютом] и что буду печатать на машинке листовки для советских войск. Все были готовы. Но главным запевалой был, конечно, Томас. Иосиф это слушал, тоже участвовал, время от времени что-то вставлял. Но Томас, конечно, и по сей день больше романтик, чем Иосиф. Это естественно. Д. М. Почему естественно?
Н. Г. Потому что он такой. Такой человек, который вступил в Хельсинкскую группу, не зная, что такое статья №70. Это может только романтик. Хотя трудно сказать, что он романтик в стихах, может быть, только отчасти…
Достаточно почитать предисловие Иосифа к книжке Томаса, чтобы понять, как Иосиф его ценил и какие они разные. Хотя у Иосифа интонация очень заразительная, она повлияла на массу людей, отчасти и на Томаса, но еще больше на его переводчиков. И у Сташека Баранчака это есть в польских переводах. Сташек ведь очень много переводил Иосифа, у Сташека в стихах отражались его собственные переводы Иосифа. Думаю, что и в переводах стихов Томаса это отчасти отразилось. И у Вити Куллэ, как он сам признается, тоже это есть, но скорее интонирование, а не что-то другое. Я очень надеюсь, что в моих переводах этого нет. Я пыталась воспроизвести чистую интонацию Томаса и надеюсь, что мне это удалось.
В общем, Томас заслуживает совершенно самостоятельной оценки, которую я не могу дать, потому что я хорошо знакома только с семью стихотворениями. Перевела из них пять, два у меня не вышли. Именно потому, что я хотела, чтобы это было хорошо по-русски и точно, как у Томаса. Томас мне прислал подробные разъяснения и переводы Сташека, которые мне тоже, конечно, помогли.
