Инженер Петра Великого 10 - Виктор Гросов
Он замолчал. В тишине отчетливо заурчало в животе у Фридриха. Прусский король, бледный, с капельками пота на лбу, смотрел на Петра, как кролик на удава.
— Я… я должен подумать, Ваше Величество, — выдавил он наконец.
— Думай, — усмехнулся Пётр, отходя к двери. — Только недолго. Время нынче дорогое.
Мы вышли из кабинета, оставив прусского короля одного. Пётр отверг их ультиматум и нанес ответный удар, вбивая клин. Битва за Берлин только начиналась.
Поначалу мне показалось, что зря Государь так резок с пруссаком, но потом я одернул себя. Это потом Пруссия станет на ноги, а сейчас она далеко не то государство, которое я вообразил в своей голове. Фридрих Второй Великий еще не родился.
Мои данцигские дрзья наконец дали о себе знать. Местом встречи назначили Берлинскую академию наук. Само здание — строгое, симметричное, с высокими окнами — казалось воплощением прусского духа. Внутри пахло воском и старыми книгами. К этому разговору, как к решающему сражению, я готовился несколько дней, снова и снова прокручивая в голове возможные ходы. Я шел на встречу с ученым — любопытным, возможно, высокомерным, но говорящим на одном со мной языке.
Исполняя роль радушного хозяина, король Фридрих лично представил меня Готфриду Вильгельму Лейбницу. Передо мной стоял пожилой, уставший человек в строгом черном камзоле. Массивный, вышедший из моды парик придавал его лицу монументальность старинного портрета, но дело было не во внешности. Все дело было во взгляде. Вместо живого блеска любопытства, какой бывает у Нартова перед новым механизмом, в его глазах стоял холод.
Ошибка стала очевидна сразу. Я готовился к встрече с ученым, а передо мной стоял первосвященник. Человек, посвятивший жизнь построению стройной, логичной, Богом данной системы мироздания. Его философия монад, его исчисление бесконечно малых — все это были кирпичики для возведения храма Разума.
И в этот храм, где все было взаимосвязано и подчинено высшей гармонии, ввалился я. Фальшивая монета на столе у менялы — нечто, что выглядит правильно, но по сути своей подделка, ломающая все правила. Мои технологии не выросли из древа европейской научной традиции; они возникли «из ниоткуда», нарушая естественный ход прогресса. Я был системной ошибкой. «Черным лебедем», самим своим существованием доказывающим несовершенство его идеальной картины мира.
Когда король закончил свою цветистую речь о «встрече двух величайших умов эпохи», он сделал шаг в сторону, предоставляя нам поле для поединка. Лейбниц медленно, с достоинством, вышел вперед. Толмач прусского короля быстренько переводил речь ученого.
— Господин генерал, — его голос был лишен интонаций. — Слухи о ваших… свершениях в Московии достигли и наших скромных кабинетов. Летающие корабли, самострельные фузеи… Все это более походит на сказки бродячих комедиантов, нежели на труды ученого мужа. И главный вопрос, который тревожит меня… — его голос стал еще тише, — откуда сии знания, генерал? Величайшие умы Европы десятилетиями бьются над созданием вещей, что вам даются с наскока. Вы, явившись из страны, где еще вчера пахали сохой, с легкостью решаете эти задачи. Не кажется ли вам, что знание, полученное без труда, без долгого пути проб и ошибок, подобно яду? Оно не просвещает, а развращает ум, порождая гордыню.
Вот оно как. Он не сказал «чернокнижник», он сказал «гордыня» — смертный грех. Обвинение — в нарушении божественного порядка познания.
Король Фридрих, которому эта сцена явно была не по нутру, нервно кашлянул. Он ожидал дружеской беседы, а стал свидетелем суда инквизиции.
Глава 13
По залу пронесся шелест. За моей спиной тут же скрипнул сапог Орлова — мой верный пес напрягся, — а король Фридрих, не сводя с меня глаз, нервно поправил кружевной манжет.
— Вас только это смущает? — поинтересовался я, скривившись.
— Понимаете ли, — Лейбниц иронии не понял, и его взгляд скользнул по моему походному, заляпанному грязью мундиру, — истинный гений, данный Богом, стремится к гармонии. Он создает механизм, подобный часовому — где каждый рычаг служит единому, прекрасному замыслу. Ваши же творения — нагромождение железа, скрепленное грубыми заклепками и грубой силой, как рев взбесившегося быка. Вы не создаете порядок, вы порождаете хаос, прикрываясь словом «прогресс».
Я молчал, заметив краем глаза, как ссутулился Шлютер, мой архитектор-реваншист. Критика рикошетом била и по нему, по его недавнему восхищению нашими станками. Во рту появился металлический привкус. Сухо.
— Мне говорят, что ваши фузеи точны, — Лейбниц чуть возвысил голос. — Но что толку в точности одного выстрела, если сама машина для убийства создана без души, без изящества? Это триумф мясника. Вы просто берете больше железа, больше пара, больше пороха. Вы не изобретаете.
Он приподнял подбородок.
— Любой кузнец может сделать молот больше. Ваши технологии лишены Божественной искры творения. Это просто эффективное, но бездушное варварство. Вы не изобретатель, генерал. Вы — варвар, дорвавшийся до кузницы.
Он замолчал в ожидании ответа.
Я перехватил несколько торжествующих взглядов прусских придворных: они получили то, чего хотели. Их утонченная европейская культура публично заклеймила русского дикаря — Петровского мясника. Нартов за моей спиной сжал кулаки. Мягко положив руку ему на плечо, я дал понять: «Спокойно, это моя игра».
В голове будто искра перескочила на нужный контакт. Сухость во рту и минутную растерянность смыло. Посреди этого враждебного, самодовольного молчания меня занимала лишь одна мысль: «Прелестно. Лекция о вреде прогресса от человека, потратившего полжизни на создание счетной машины». Я мгновенно осознал правила игры. Это туповатая инквизиция. А значит, и вести себя нужно соответственно: не каяться, а заставить самого инквизитора усомниться в своей вере.
Что ж, господин ученый. Вы хотели увидеть варвара? Сейчас вы его увидите.
Я дал каждому в зале в полной мере насладиться моим мнимым унижением. Доселе откровенно скучавшие прусские аристократы оживились, разглядывая меня с брезгливым любопытством. Король Фридрих беспокойно потирал руки; Лейбниц застыл в позе античной статуи, олицетворяющей победу разума над хаосом. Мой взгляд медленно прошелся по их лицам и задержался на Петре: тот хранил непроницаемое выражение, однако в уголке его глаза полыхнул злой огонек. Он ждал представления. Мне кажется, что он в меня верил больше, чем я сам в себя. Я не собирался его разочаровывать.
— Ваша правда, господин Лейбниц, — мой голос прозвучал спокойно и без какой-либо обиды.
Зал удивленно
