Андрей Ерпылев - Расколотые небеса
«Не слишком ли много двойников?…»
Мистер Тревис оценил на глаз состояние пленника и дал знак поддерживающим под руки громилам отпустить его. Бежецкий непременно упал бы — ноги совсем не держали его, но сзади предупредительно подставили стул и помогли сесть. Дернули за шиворот, чтобы плюхнулся на сиденье.
— Вы великолепно держитесь, сэр, — одобрил Тревис. — Я бы после всего того, что выпало на вашу долю, лежал бы пластом. Военная косточка, а?
Александру сейчас больше всего хотелось дать мерзавцу в морду, но он сомневался, что нанесет сколь бы то ни было значительный урон — чересчур мало было сил. Да и вообще, что удастся поднять руку. Но плюнуть он смог.
— Презрение к врагу — тоже похвальная черта, — кисло добавил англичанин, стирая со щеки меткий плевок. — Хотя я бы предпочел сейчас, чтобы вы были чуточку посильнее… Чтобы преподать ответный урок. Но время терпит.
— Дать ему, сэр? — спросил один из громил, придерживающих Бежецкого на стуле.
— Не стоит. Пусть уж приходит в себя. Ты остаешься с ним, — указующий перст уткнулся в одного из подручных. — А ты пойдешь со мной. Что-то не нравится мне этот капитан…
Похитители поднялись на палубу под моросящий дождь. Погода на Балтике была совсем не весенняя. А может, она тут такой и должна была быть. Кто их разберет, эти северные воды.
— Чертов дождь, сэр, — проворчал спутник Тревиса. — Сыплет, как из брандспойта.
— Ничего. Самая лучшая погода для таких делишек, — не согласился шеф. — Надеюсь, что русские сторожевики сейчас сидят по своим норам и в море носа не покажут.
— Русские, они упрямые, сэр, — возразил подручный. — Им такая собачья погода нипочем.
— А ты почем знаешь? Ты же вроде бы не русский.
— Да, сэр, я поляк. Но русских знаю очень хорошо. Пся крев…
— Никогда я не понимал вас, славян, — пожал плечами англичанин. — Грызетесь между собой постоянно…
— Я ничего не имею против чехов, сэр, но русские…
— Да мне, собственно, без разницы, Рыжий. Но то, что ты поляк, сегодня играет мне на руку. Предатели обычно не сдаются.
— Я не предатель.
— Почему? Польша вроде бы русская.
— Я из Данцига, сэр. Мы, поляки, называем его Гданьском.
— И чем тебе тогда насолили русские? Ты же, получается, подданный Германии?
— Да, я германский подданный, но Польша — моя родина, сэр.
— Как у вас все запутано… — вздохнул Тревис. — Но об этом после.
К пассажирам, раскачиваясь на колеблющейся палубе, приближался кто-то закутанный в мокрый плащ.
— Капитан прислал меня сообщить, что у нас проблема, — сообщил один из сыновей старого Тойво. — Судно сейчас ощупывают локатором. Ума не приложу, как нас смогли запеленговать.
«М-м-да… — кисло подумал Тревис, который сам где-то полчаса назад включил радиомаяк, выдающий в эфир не поддающиеся расшифровке сигналы. И пеленгации иными, кроме специально приспособленных станций, кстати, тоже, в чем уверяли его специалисты. — Русские действительно оказались на высоте. Похоже, что план номер два трещит по всем швам… Хорошо, попытаемся совместить первый и второй планы. Возможно, план номер полтора и прокатит. Мне, в сущности, нужно всего лишь каких-то два-три часа… Эх, здравствуй, Сибирь…»
— Передайте капитану, чтобы держал прежний курс, — распорядился он, открывая крышку люка, из которого только что выбрался. — И если береговая охрана прикажет останавливаться — пусть остановится. Никаких попыток к бегству! Не дай Господь сопротивляться. Лучше уж я пробуду в обществе сибирских медведей десяток лет, чем вернусь в Соединенное Королевство с ящиками и с несколькими не запланированными анатомией дырками… Да! Спасательные жилеты у вас на борту имеются?
— Нет. Только спасательные круги.
— Черт побери! Каменный век!.. Принесите два. Нет, три…
* * *Операция развивалась, как по нотам. Суденышко, выхваченное из темноты мощными лучами прожекторов, застопорило ход и легло в дрейф, подчиняясь первому же требованию — очереди из полуторадюймовой счетверенной установки по курсу следования. Если бы еще не упорное нежелание выходить на связь по радио — прямо-таки мирный рыбак. Ловящий, правда, какую-то необычную рыбу, поскольку никакая порядочная рыба в такую непогодь ловиться, естественно, не будет.
— Прекратить огонь! — скомандовал лейтенант Топорков, удовлетворенно опуская бинокль. — Абордажную команду в шлюпки!
Обманчиво неуклюжие от спасательных жилетов матросы, вооруженные автоматическими карабинами, весело переругиваясь, спускались по штормтрапам в резиновые моторные «Бризы», которые болтало на волне так, что любой сухопутной крысе стало бы дурно от одного лишь взгляда на них. Последним лихо спрыгнул юный мичман Краузе, командир абордажной команды «Стерегущего», вызвав своим финтом восторг обожавших его матросов и зависть лейтенанта, некогда, в молодости, выкидывавшего подобные трюки, теперь не дозволенные по чину.
«Ну, получит у меня мальчишка, когда обратно вернется! Тоже мне, гусар!..»
— Взять нарушителя на прицел, — скомандовал Топорков, решив, что прикрыть абордажников в крайнем случае будет не лишним — иные отчаянные головы из контрабандистов давно уже ставили на свои лайбы и пулеметы, и самодельные пусковые установки для реактивных снарядов, которые легко спрятать среди трюмного хлама. Особенно после того, как им перестала грозить пеньковая веревка за подобные фортеля.
Подчиняясь команде, полусферические башни на носу и корме фрегата синхронно развернулись, и на качающееся на волне суденышко уставились более солидные, чем «счетверенки», аргументы — трехдюймовые скорострельные орудия Мясоедова, способные в несколько секунд изрешетить и отправить на дно морское и более солидную цель, чем этот плавучий гроб. Из пушки по воробьям, конечно, но надо же посеять в душах преступников страх перед неотвратимым возмездием?…
Но контрабандисты и не думали сопротивляться. Подняв руки, они столпились на корме суденышка и всем своим видом выражали готовность подчиниться закону в лице шестнадцати увешанных оружием с ног до головы головорезов, возглавляемых совсем еще зеленым юнцом с огромным пистолетом в руке. Ни один из них даже не пошевелился, когда с шлюпок на борт полетели и прочно вцепились в дерево разлапистые крючья «кошек».
— Вы задержаны по подозрению в нарушении уголовного и таможенного уложений Российской Империи! — звонко сообщил нахмуренным финнам офицер, пряча пистолет, который так и не пригодился, в кобуру. — Предлагаю сдать оружие, если таковое имеется, и предъявить к досмотру груз. Кто капитан?
— Я, ваше благородие, — выступил вперед угрюмый мужчина лет за пятьдесят. А может — и за шестьдесят — черт разберет этих морских жителей. — Тойво Айкинен, если позволите. А оружия у нас не водится, ваше благородие. Мы с сыновьями — мирные рыбаки.
— Видали мы таких рыбаков! — хмыкнул старший унтер Хасанов, не снимая рук с висящего у него на груди шестиствольного ручного пулемета — из всей команды только этому здоровяку из-под Казани была по плечу подобная тяжесть. — В мутной воде вы мастера рыбку ловить!
— Отставить, унтер! Предлагаю предъявить груз, — повторил Краузе, хмуря светлые брови, что при его юном открытом лице выглядело несколько неубедительно.
— Что и требовалось доказать, — обрадовался он, обнаружив в трюме ящик, своим видом никак не гармонировавший со старыми пересохшими сетями, воняющими протухшей рыбой, как попало, явно для декорации, набросанных по углам. — Факт контрабанды налицо. Что в ящике?
— Не имею понятия, — безразлично пожал плечами старый Тойво, отлично знавший, что больше «пятерика» ему за такую контрабанду не светит — и ему одному, не команде, а двенадцать с половиной тысяч задатка, крути — не крути, останутся в семье. Благо что предусмотрительно переданы супруге перед отходом. А уж у нее искать — напрасный труд. — Был тут с ним какой-то сухопутный, да сиганул за борт, как вас завидел. Перетрусил, наверное. А я этот сундук не открывал. Очень мне надо — вдруг там отрава какая.
— Хорошо. Ларин, Сапкович! Этого типа — в наручники и в шлюпку. Николаев! Вскрыть ящик… Стоп! Всем, кроме меня и Николаева, покинуть помещение!
Оставшись наедине с сапером команды, мичман уселся на стул, непонятно зачем тут, в трюме, находящийся, и принялся с интересом наблюдать за действиями бывалого кондуктора. [10] Он, конечно, допускал, что в ящике может оказаться все что угодно, вплоть до взрывчатки, к тому же с настороженной на вскрытие «адской машинкой», но молодость, молодость… Кто в двадцать два года верит в свою смерть? Не чужую, постороннюю, а свою личную?
Замок оказался плевым, и Николаев, в молодости, до службы еще, водивший дружбу с лихой питерской шпаной (теперь он не любил про дела двадцатилетней давности и вспоминать), вскрыл его без проблем. Вскрыл, осторожно приподнял крышку, напряженно вслушиваясь — не затикает ли механизм — рывком распахнул и ахнул…
