Бен Элтон - Время и снова время
– Спасибо, и с рюкзаками я сам справлюсь, – сказал Стэнтон. – Привычка.
– Как угодно. Вы уже решили, где остановитесь?
– Говорят, отель «Захер» очень хорош. Он рядом с оперным театром и, наверное, роскошен, но коль уж мы в Вене…
– Прелестно! Вот там я и поселюсь.
Очередь на такси была короткой, и вскоре они ехали по пустынным улицам.
– Ни души. И так всегда, едва стемнеет, – сказала Бернадетт. – Днем здесь чудесно, а вечером тоска зеленая. Вы знаете, что в десять часов венцы уже в постели? Иначе их штрафуют.
– Да перестаньте! Штрафуют? Быть такого просто не может.
– Ну вроде как штрафуют. Понимаете, все венцы живут в многоквартирных домах, и те, кто припозднился, платят привратнику. Вот они и мчатся домой сломя голову. Смешно: давясь от спешки, съедают ужин за двадцать крон, чтобы не давать пару геллеров сторожу. Глупо, правда?
– Похоже, вы знаете этот город, Берни.
– В восемнадцать лет я провела здесь месяц, сопровождая свою тетушку. Она обожала оперу, которую я не особенно чту, но Вену я полюбила и до сих пор люблю. Три года назад я была здесь на конференции по женскому здравоохранению. Другого такого размякшего города я не знаю. Венцы рано ложатся и поздно встают, а затем все поголовно сидят в кафе и болтают о театре. Вы не представляете, сколько у них способов готовить кофе – на каждый час дня свой рецепт. Наверное, дело в том, что Вена привыкла быть старой доброй столицей, но, утратив свою важность, взяла и размякла. Я к тому, что в Лондоне или Берлине все суетятся: мы хотим всех опередить, немцы пытаются нас догнать. Насколько я знаю, в Нью-Йорке лихорадка еще бешенее. Даже Париж хочет выглядеть главным и значимым. А Вена как будто сдалась, понимаете? Австрийцы знают, что живут в разношерстной недопеченной империи, а их дряхлый император больше озабочен дворцовым этикетом, нежели международной политикой. Они оставили всякие хлопоты и теперь наслаждаются жизнью. Вы слыхали о Карле Краусе?[21]
Как ни странно, Стэнтон слыхал. В университете под руководством Маккласки он изучал Австро-Венгерскую империю и знал прославленного венского сатирика.
– Издатель журнала «Факел», верно?
– Браво. Вы самый эрудированный военный из всех, кого я знаю. Так вот он сказал: «С Берлином все серьезно, но небезнадежно. С Веной все безнадежно, но несерьезно». Хорошо сказано, правда?
Бернадетт безумолчно щебетала, рассказывая о красивых зданиях и парках, мимо которых они проезжали, а потом вдруг оказалось, что «даймлер» уже доставил их к отелю «Захер».
– Кажется, я разболталась, – смутилась Берни.
– Чуть-чуть, – согласился Стэнтон, расплачиваясь с таксистом. – Но было интересно.
– По правде, я слегка волнуюсь. Наверное, вы думаете, что я слишком скоропалительна, но вообще мне это не свойственно.
– Мне тоже.
– Все из-за вина. Да еще «Манхэттен». Ну вот. Мы на месте.
Они вошли в вестибюль и направились к стойке портье.
– Вы сами, хорошо? – сказала Бернадетт. – А то я вся закраснеюсь.
– Договорились… но вы не передумали? Насчет одного номера?
– Нет. Мне случалось красться по коридору. Это гадко. Чувствуешь себя воровкой.
– О’кей.
– О… что?
– Американское словечко. То есть все в порядке.
– Вот как. Ну давайте, идите.
Как ни странно, Хью тоже немного нервничал и смущался. Удивительно. Он взрослый мужик, военный, который участвовал в бесчисленных секретных операциях во многих странах, а нынче вообще изменил ход истории. Хорошо вооружен, при деньгах, внушителен и впечатляющ по всем статьям. Джеймс Бонд отдыхает. Так чего же он дергается, словно семнадцатилетний юнец?
Наверное, из-за портье. Вон какой – длинный, тощий, седовласый, с аккуратной эспаньолкой. Прямо карикатурный Дядя Сэм, только без добродушного прищура. Нет, скорее учитель, который сейчас устроит школяру выволочку за неприличные открытки, обнаруженные в его портфеле.
Ситуация, прямо скажем, деликатная. В 1914-м ни один солидный отель не сдаст номер неженатой паре, а от иностранцев потребует что-нибудь вроде брачного свидетельства. С другой стороны, любовники были во все времена и как-то устраивались.
– Добрый вечер, – поздоровался Стэнтон. – Вы говорите по-английски? Если нет, будьте любезны пригласить того, кто знает мой язык.
– Разумеется, я говорю по-английски, сэр, – ответил Дядя Сэм. – Вам угодно снять номер?
– Да, мы с женой только что приехали из Загреба. Я бы заранее вас уведомил, но на загребском телеграфе никто не говорил по-английски. Просто невероятно. Мы возьмем лучший номер. Пришлите бутылку хорошего рейнвейна, непременно охлажденного, и что-нибудь перекусить. Скажем, сыр и прочую холодную закуску.
– Слушаюсь, сэр. Позвольте ваши документы.
– Вот мои бумаги, а женины на самом дне чемодана. Надеюсь, хватит моих удостоверений. – Под письмо от министерства иностранных дел, скрепленное гербовой печатью со львом и единорогом, Стэнтон подсунул купюру в десять крон. – Смотрите, кто-то оставил деньги. Возьмите себе. Хозяин вряд ли найдется.
Портье забрал деньги и подал ключ.
Коридорный проводил новых постояльцев к лифту.
– Такое чувство, будто мне семнадцать лет, – прошептала Бернадетт.
– Наши чувства схожи, – ответил Стэнтон.
– Вы вправду его подмазали?
– Да, и если б это не сработало, мне пришлось бы его пристрелить.
Коридорный занес багаж в номер, и Стэнтон с Бернадетт вышли на балкон, с которого открывался вид на город. Совсем как в Стамбуле, подумал Хью. Только теперь он был не один. Почти полная луна заливала древнюю столицу серебристым светом.
Бернадетт прижалась к плечу Стэнтона.
– Вы впервые наедине с женщиной, с тех пор как?.. – она не закончила фразу.
– В общем, да, – признался Стэнтон. – Если я правильно понял ваше «наедине». В начале года я долго гостил у своего кембриджского профессора, но она старая и толстая, и мы лишь говорили об истории.
– Вы учились у профессора-женщины? В Кембридже? Как такое возможно?
– Я хотел сказать, жена моего старого профессора. Она мне сочувствовала, потому что… ну, я был совсем один.
Бернадетт прижалась теснее.
– Это очень приятно. В смысле, для меня. По-своему льстит. Или так нехорошо говорить?
– Нет, все в порядке.
В дверь постучали – прибыл ужин. Официант хотел постелить накрахмаленную скатерть и разложить серебряные приборы, но Стэнтон, сунув чаевые, выпроводил его из номера.
– Может, поужинаем на балконе? – Хью взял поднос. – Ночь теплая.
Они уселись в кресла, Бернадетт закурила сигару.
– Я начала курить, потому что отец терпеть не мог курящих женщин. А теперь пристрастилась. Не желаете?
– Нет, я бросил.
– Господи, зачем? Я обожаю курить.
– И вам бы лучше бросить. В табаке канцерогены.
– Что?
– Курение вызывает рак легких.
– Чепуха. Мой доктор говорит, что курение отпугивает всякую заразу. Кстати, вино тоже обладает этим свойством.
Спохватившись, Стэнтон хотел налить ей вина, но оказалось, он так спешил вытурить официанта, что не дал ему откупорить бутылку.
– Мой девиз – будь готов! – сказал он, доставая из рюкзака нож с множеством приспособлений. – Бойскаут всегда останется бойскаутом, верно?
– Как это? Вы стали бойскаутом в тридцать лет? Организацию создали всего лет шесть-семь назад. Мой младший брат один из первых бойскаутов.
– Нет, я в том смысле… я уже сам запутался.
– Полезная вещица. – Бернадетт разглядывала нож.
– Да… австралийская.
Он передал ей бокал, некоторое время оба молча потягивали вино.
– Хороший рейнвейн, – сказал Стэнтон.
– Да. Я люблю немецкие вина. Они слаще французских.
Стэнтон втянул носом сигарный дым. Пахло восхитительно.
– А как у вас на личном фронте? – спросил он. – Что-нибудь было после Будапешта? Похоже, там определенно что-то было.
– Да, было. А после не было. Ведь прошло всего три месяца.
– Он разбил вам сердце?
На секунду Бернадетт задумалась.
– Лучше сказать – мое сердце разбилось.
– Так я и думал.
– Только…
– Что?
– Ладно. – Бернадетт посмотрела ему в глаза. – Что вы скажете, если это была она?
– Что ж… Значит, ваше сердце разбито женщиной.
– Вы шокированы? Вам мерзко?
– Вовсе нет. С чего вдруг?
– С чего вдруг? – изумилась Бернадетт. – С того, что подобное обычно шокирует и вызывает омерзение.
– То есть вы хотите, чтобы я ахнул и содрогнулся от гадливости?
– Нет, конечно.
– Вот и славно. Потому что я не потрясен.
– Правда?
Стэнтон прикинул, как лучше выразиться.
– Послушайте, я знаю, что нынешнее общество с большим предубеждением относится к розовой любви, но…
– Не понимаю, при чем тут розы? Все это было отчаянно, странно, неистово, но отнюдь не розово. Пылкая связь с чрезвычайно серьезной венгерской феминисткой аукается настоящим бедствием.
