Убить Императора. Шаг 1 - Kimiko
— Надо четвертовать Пауэрса. Желательно в этимологическом смысле этого слова, — Аластер тоже даже не кинул взгляд на отца, почему-то возясь с эполетами.
— И почему это? — Шерман пометил что-то на бумаге, сравнив с записями в толстой тетради.
— Он хотел ударить Эфингема, — довольно кивнув, он опустил руки, оставляя облачение в покое.
Шерман все-таки взглянул на сына, в первую очередь замечая вид его формы. От плеча к плечу тянулась плотная лента, которую сын сорвал вчера в порыве ссоры. Ночью Аластер сказал ему много не теплых слов, стараясь задеть или уличить в чем-то, но военачальник остался непреклонен и глух к его голосу и голосу жены. Все-таки, прислушивайся он к каждому, кто оспаривал его решения, он не носил бы своего звания. Кивнув самому себе, он вернулся к карте.
— Отправляемся! — послышалось из коридора.
Сообщение тут же эхом стало повторяться, передаваясь из уст в уста. Аластер взглянул в окно, наблюдая за последними из тех, кто заходил в вагоны. Поезд, тихо зарычав, качнулся, медленно начиная свой путь. Он вздохнул, чувствуя на груди вес ленты.
Сегодня его брат и впрямь станет совсем большим.
***
Своды потолка давили на плечи. Всё было здесь, в её спальне, недвижимо. Лишь тихие шаги часового механизма напоминали о реальности, отвлекая от пустоты, что разрасталась внутри него.
Кровать была туго застелена тонким пледом, который когда-то лежал внизу, в гостиной, на одном из любимых маминых кресел. Её подушки были пышно взбиты и уложены гнездом, что окутывало её плечи и поддерживало голову. Эфингем часто стучал пальцем по колену, что было обтянуто черной тканью плотных штанов. К концу медленно крался третий день траура. С минуты на минуту должна была начаться церемония прощания, а он лишь наблюдал за медленно опускающейся пылинкой.
Дверь скрипнула, приоткрываясь. Юноша даже не обернулся, замерев, словно статуя.
— Эфингем… — тихо позвала его гувернантка, проходя вглубь комнаты. Она положила ладонь на его плечо, заставляя крупно вздрогнуть. — Пора…
Эфи медленно поднял на неё взгляд опустевших глаз, в которых еще неделю назад плескалась детская беззаботность. Ничего не ответив, он лишь поднялся, покидая материнские покои. Женщина взглянула в отражение, видя в нём собственное уставшее лицо и стремительно стареющее под грузом домашних забот тело, облаченное в закрытое черное платье.
— Он справится, миледи… — вздохнула она. — Он справится.
Эфингем вышагивал по коридору, ведущему к выходу на задний двор, вслушиваясь в эхо собственных шагов. Он боялся отрывать глаза от пола, ведь каждый угол этого треклятого дома был наполнен… Ими. Гадкими воспоминаниями, что никак не желали отступать, впиваясь в истерзанное горем сознание.
— Эфи! — звучал смеющийся голос брата, что отражался в каждом уголке поместья. — Я тебя всё равно догоню!
Звонко взвизгнув, мальчишка резко изменил траекторию, заставляя старшего сомкнуть руки напрасно, и свернул в небольшую комнатушку в конце коридора. Эфингем мотнул головой, отгоняя от себя мираж. Из-за спины ему вновь почудился голос Аластера, что звал его, добродушно посмеиваясь и будто умоляя обернуться.
— Эфи!.. — растворялось в воздухе.
Он знал: всё это лишь тень минувших светлых дней, что падала на прогорклую суть настоящего. Этот дом вытянул из него все соки и стёр в пыль тягу к существованию. При живом отце и брате, находясь в огромном фамильном поместье — он остался бесприютным сиротой. Ему чудилось, будто он идёт хоронить не только мать, но и самого себя. Точнее, старую версию себя. Того наивного мальчишку с лучистыми глазами больше не вернуть.
Ненадолго замерев перед массивными дверьми, что вели в главный зал, где обычно проводились пышные мероприятия, он вздохнул, укладывая ладонь на дверную ручку. Хотелось в последний раз поддаться ребенку внутри и сбежать как можно дальше, но Эфингем лишь решительно отворил дверь, проникая в зал.
Люди толпились густым чёрным облаком, залепляя обзор и проход. В сознание попыталось проникнуть что-то вроде едкой иронии. Где всё это множество родственников и близких друзей были раньше? Где они были, когда Элизабет болела? Где были, когда в муках покидала этот мир? Эфи упрямо мотнул головой, пытаясь отогнать от себя эти мысли. Ему искренне не хотелось омрачать своими чувствам столь важный день.
Толпа покорно расступалась перед ним, и формировала живой коридор, затихая. Каждый тихо кивал ему, выражая соболезнования, каждый утыкал в его спину тяжелый взгляд полной жалости.
Там, в самой дальней части зала, на своеобразной сцене, где обычно располагалась живая музыка, лежала она. Свет вонзал в её тело два плотных луча. Ложем её служил массивный белый гроб, усыпанный цветами и черными лентами. За его бортами Эфи не видел лица Элизабет, лишь предполагая, как смерть могла изуродовать его нежные черты. Он приближался к матери не чувствуя ног, слыша, как громко ухает его сердце.
Наверняка на ней не осталось и следа былой красоты. Наверняка её кожа покрылась волдырями и потертостями, волосы исседели и стали похожи на жидкий прах. Скорее всего тонкие руки искололись, превращаясь в крючковатые ветки, что держали сейчас завядшую в них розу. Как было бы славно, если в представшем теле было сложно узнать маму. Было бы так легко отпустить её.
Ему, как члену семьи усопшей, полагалось пройти чуть дальше к стене, чтобы по традициям их фамилии проводить женщину в последний путь. Но он замер у подножия гроба, не в силах оторвать от женщины глаз.
На лице растворилась болезненная истома, с которой она уходила на тот свет. Вместо неё на расслабленном лице было заметно лишь благоговейное спокойствие. С щек пропал румянец жара, оставляя лишь чистую бледную кожу. Она не была похожа на труп. Казалось, что она вот-вот распахнет глаза и проснётся, тепло улыбаясь сыну.
Сжав зубы, он всё-таки встал на положенное ему место и крепко зажмурил глаза, пытаясь сдержать рвущиеся слезы. Разорвав визуальный контакт с происходящим, он потерял всякую ориентацию во времени. Толпа равномерно гудела, позволяя выцеплять из их обсуждений лишь редкие слова.
— …поезд… — досадливо заметил кто-то.
— …фронт… — вторил другой.
Эфи мелко выдохнул, стараясь забыться. Впереди самая тяжелая часть этого дня, за которой последует лишь бесконечная тоска. Боль утихнет. Он был уверен.
В мыслях вдруг зазвучала нежная материнская песня, что она, бывало, напевала, сидя у окна. Эфингем укладывал голову не бесчувственные колени, а женщина мягко перебирала его
