Лев Соколов - Последний брат
Только он это сказал, как раздался дикий вопль. — Меша прищурил глаза. — Я такой только слышал, когда слоновый чудо-зверь на царьградском рынке своего носового полоза в лоток с красным перцем запихал, да пучок в рот себе наладил… Мы аж повскакали все. Думали, обмишурили нас муголы, и сейчас на лагерь наваляться. А потом смотрим — нет муголов. За кустом на склоне неприметная нора была сокрыта, и выскочил из неё на нас, как степной зверек, странный человек. Волосы не прибраны, бородища седая раскосмачена, руки и ноги тонкие словно прутки, в шкуру завернут и не падает только потому, что на суковатую палу опирается. Ковыляет к нам, и вижу я, что глаза у нориного жителя нездоровые, будто не вокруг а только в себя смотрит. Указывает норец на нашего священника пальцем, и как начнёт голосить. — Истинно говорю… Вот совращенный диаволом, и к дьяволу наущающий… Не слушайте его люди, ибо сказал Иисус: «не убий», а всякое иное есть кривда и страшный грех перед очами господа…
— Ты прямо вот так все что он сказал и помнишь? — удивился Трофим.
— Многое. — Улыбнулся Меша. — У меня цепкая память. Особенно на интересное и непонятное. Наш-то приживала-священник оторопел слегка. И у пришельца гневно спрашивает: кто тот такой? А тот ему, я мол, от мира и людского греха сокрывшийся, раб божий, и отшельник, что сам себя изгнал от людей. И свои уста замкнул обетом необщения с человеками. Но нельзя молчать, когда рядом некрепким верой нашептывает лукавый. (Тут этот отшельник снова в нашего священника пальцем ткнул). А потом нам: не слушайте его люди. Не убий есть главная христова заповедь, а все границы стран, которые вас призывают защищать — есть от мирской природы вещей. Для господа же нашего нет ни эллина, ни иудея, и убийство всегда грех… Пробовал наш священник тому возражать, да оказался слабоват в коленках. У отшельника на всякую фразу тут же подтверждение словами Иисуса, будто сам он рядом с тем Иисусом жил, и все его слова слышал. А наш священник только сердился и отшельника нехорошо обзывал. В конце концов, когда у нашего священника все слова вышли, он озлился, повалил отшельника на землю, отнял посох и начал этим самым посохом того лупцевать, одновременно ругая еретиком и еще по всякому. Отшельник не сопротивлялся. Кричал только: господи, ради твоих заветов муку претерпеваю!.. Дурной, но храбрый. Смотрю я, отшельник этот все тише кричит, а священник наш разошелся и лупит тяжко. Подошел я тогда к священнику, достал меч да и рубанул.
— Насмерть? — уточнил Трофим.
— Ага, — кивнул Меша, — плашмя по заду. Свалился наш священник с ног, и завопил, как второй слон. Полежал маленько, а как смог встать, уполз, угрожая мне земными и небесными карами. Вот вам и Христова вера. Вот вам и хранитель ее. Только слабого лупить, богоугодными речами прикрываясь, да и тех-то слов не знает толком… И это ведь до самого верха так. Нас-то ведь на поход патриарх благословлял… А если вера христианская «не убий», а они её для своих дел оборотили… И на сечу благословят, и неугодного казнят. Получается, что стала теперь вера в вашего Христа как инструмент, вроде моей секиры. — Меша похлопал по своему оружию. — Кого хозяину угодно, того она и сечет. Выходит, отшельник-то почестнее вас, остальных христиан, оказался. Личины носите. Да и моя дедовская вера пряма и честна. Мне с ней хитрить не приходится.
— Это оно везде так. — Вздохнул Тит. — Люди, они все к себе приспособят. Во всем себе оправдание и поддержку найдут…
— Люди, они разные, — сказал Меша. — Только честных очень мало. — К другим — мало. А к себе — и того менее. Ну, спокойной ночи, пойду я.
— Философ… Болтун… — Фока неодобрительно поглядел вслед уходящему Меше.
— То-то он тебя в императорском дворце переговорил, — фыркнул Тит.
Фока молча засопел, и поплотнее укутавшись, отвернулся. Тит пожал плечами и тоже улегся, почти мгновенно прекратив ворочаться. А Трофим еще некоторое время смотрел на угли, пока и его не сморил сон.
* * *Нос плоскодонного парома накатывал на прозрачную речную воду и с негромким плеском подминал её под себя. Вернее, не нос, а тот конец, которым сейчас шел вперед паром; что с одной, что с другой стороны паром был совершенно одинаков. Деревянные с металлической обивкой скобы на обоих концах парома не давали ему выскочить из-под каната, протянутого через всю реку. Паромщики, по виду отец и два сына, все жилистые, с увитыми венами руками, молча и слаженно брались за канат, и с шумным выдохом делали рывок, добавляя еще толику движения своему речному кораблю. Казалось невероятным, что всего три человека могут сдвинуть такую широкую махину. Но они сдвинули — сначала великой натугой, а потом уже просто докладывая рывки, не давая парому потерять набранный ход. И все же труд был велик. Ни песен, ни ритмичного покрикивания, которыми скрепляли свои усилия виденные Трофимом в столичном порту грузчики, здесь не было. Они и так работали как один отлаженный механизм. Отец тянул молча, почти скрыв глаза под шляпой с длинными обвисшими полями, а двое молодых изредка перебрасывались словами на бытовые темы. И даже разговор у них выходил необычно ритмичным, фраза — рывок, фраза — рывок. — Ботинок прохудился… — Рывок. — Надо к Луке… — Рывок. — Ага… — Рывок.
Кони постукивали подковами по настилу, осторожно переминаясь с ноги на ногу. Трофим, придерживая коня под уздцы, погладил его по голове. Остальные контуберналы и Хунбиш тоже держали своих коней. Паромщики не стали связывать ноги коням — упадет, так может, доплывет, а стреножить, так на дно пойдет… — но предупредили, чтобы все стояли, как поставили, и не кучковались к одному борту.
Трофим обернулся назад. На том берегу, откуда они отплыли, рядом с пристанью и таможенным строением на берегу расположились этериоты. Кто валялся на берегу, кто поил или мыл в реке коня, а кто и сам залез купаться… Чуть правее и далее, прилегавший к реке холм седлала небольшая, но высокая крепость. Два ромейских стража, подпираясь копьями, маялись на сторожевой башне, на самом солнцепеке. Лиц их, несмотря на острый глаз, Трофим видеть не мог, но скорее всего, они выражали скорбную зависть к блаженствовавшим в эту минуту этериотам. Мало того, что служба в окраинных гарнизонах тяжела и однообразна, так эти разряженные столичные воины еще и купаться здесь устроились… Командир гарнизона стоял недалеко от этериотов рядом со спешившимся Довмонтом; надо полагать, узнавал последние новости. А на самой пристани громоздилась Амарова почетная арба и возившие её быки-тяжеловесы. Это хозяйство собирались переправлять вторым заходом… Меша, сидевший на склоне, прощально поднял руку. Трофим помахал ему в ответ. Выражения лиц оставшихся на берегу уже становились неразличимы. Расстояние смывало, скрадывало их. Трофим отвернулся от берега и наткнулся взглядом на лицо Амара. Тот тоже смотрел на уходящий берег. В глазах его была тоска. Амар поймал его взгляд и тут же улыбнулся.
«Большую часть своей жизни оставляет он здесь», — подумал Трофим.
А противоположный берег рос, набирал детали, обрастал резкостью. На берегу уже можно было различить несколько строений со сторожевой вышкой и группу людей, рассевшихся на пристани в ожидании перевоза. И муголы. Несколько человек в характерных доспехах стояли на берегу, широко расставив ноги и придерживая тяжелые пояса с саблями.
Берег становился все ближе. Опытные паромщики перестали налегать на канат, и тяжелая деревянная конструкция, уже почти потеряв ход, с гулким шлепком воткнулась в бревна пристани. Кони всхрапнули. Хунбиш передал повод своего коня Юлхушу и двинулся к носу. Еще до того как паром причалил, к нему по пристани двинулись двое муголов. Впереди шел воин в полном доспехе, за ним, чуть приотставая, двигался человек с металлическим знаком на груди, без брони, но при сабле у пояса, с ощутимым брюшком, прорисовывавшимся под халатом. И по одному взгляду Трофим мог сказать, что вот этот, позади, — здешний, а ладный воин перед ним — нет. И дело было не в богатстве снаряжения. Просто служба в отдаленных местах, при условии спокойной обстановки, частенько накладывала на людей отпечаток некой… сонливости при открытых глазах. Наверное, если бы они переправлялись по основной переправе, которая была выше по реке, то там местный мугольский чиновник был бы поживее. А впрочем, учитывая как оживляется торговля, возможно и здесь скоро будет и чиновник порасторопнее, и паромов побольше. А может и вообще, добрый мост…
— Здоровья и долголетия, приказывающий. — Ладный воин отвесил короткий поклон Хунбишу.
— Здравствуй, Нэргуй, — легко кивнул в ответ Хунбиш. — Ты и твои люди готовы?
— Готовы выступить хоть сейчас. Мы засиделись здесь.
— Нам еще нужно переправить, телегу. Новости?
— Есть, — кивнул Нэргуй и полез в мешок у пояса. — Ямская служба доставила письмо, которое я должен передать тебе.
