Алеет восток - Владислав Олегович Савин
– Ань, вот за себя скажу: когда моего кабальеро рядом нет, тоже такая тоска иногда нападает, – сказала Лючия, – а когда мы вместе, то мне абсолютно все равно, где! Так и ты со своим, вместе летала – а тут, сколько его ждешь? Вот грусть и приходит.
А вот сейчас я в Ленинграде, а Михаил Петрович в наркомате, в Москве! Хотя и звоню я ему каждый вечер, чтоб голос услышать. Зато Лючия со мной, в обычной роли «адъютанта» и секретарши.
– Петечка с Анечкой большие уже, Марь Степановна с тетей Пашей и тетей Дашей обещали за ними присмотреть! А ты мне обещала Ленинград показать, лучший город земли?
Вот только видели пока мало. Из «Астории», машина у подъезда ждет, и в дом на Литейном. Вечером так же – обратно. Ну еще пару раз на предприятия выезжали, и по Невскому могли пройтись. А так – коридоры, кабинеты, бумаги.
Отчего «ленинградское дело» не перехватили, не предотвратили? Так, во-первых, потомки не всеведущи: информация на их «компьютерах» прежде всего касалась истории военной и технической. А про «ленинградское дело» было лишь упоминание, как товарищ Сталин заметил, «тридцать седьмой год местного значения», про ярмарку же не было ничего. Во-вторых, как верно было сказано, Кузнецов и примкнувшие к нему, сидя уже в Москве, в ЦК, на себя информацию замкнули, и многие тревожные сигналы перехватывали. А в-третьих, по всему Союзу подобное творилось, в свете денежной реформы сорок седьмого года, когда очень многие нечестно нажившиеся разом теряли всё – а среди них были не только спекулянты с рынков, но и ответственные товарищи или друзья-приятели таковых. В-четвертых, вот с чего потомки взяли, что в СССР этого времени все было планово-директивно – рынок все равно наличествовал, слышала я, что когда товарищ Сталин прочел про «дело Павленко» (это когда проходимец собственную воинскую часть организовал, военно-строительную, и брал подряды на работы, оплачиваемые наличкой и щедро), то не поверил сначала, проверить велел, все подтвердилось – и полетели головы не только Павленко с компанией, но и товарищей на местах. А здесь, в свете того, что партия официально объявила, что индивидуальный труд эксплуататорским не является (то есть артели и кооперативы вполне процветают, и колхозы стали реально самостоятельны, а не тенью совхозов с таким же планом и директивами – ты лишь сдай осенью указанное количество продуктов по регламентируемой цене, а в прочем тебе полная свобода, никто не приказывает, когда и сколько тебе сеять и пахать), – с одной стороны, обеспеченность населения продовольствием и товарами заметно улучшилась, с другой, создалась почва для злоупотреблений, тогда и пришлось «финансовую полицию» создать, которая занималась не только соцсобственностью, но и претензиями частников друг к другу. Да и административная реформа, когда целый ряд союзных республик своего статуса лишился, перейдя в автономии – не только Карелия, но и Казахстан, и восточная половина Украины. И границы поменялись, как от тех же Украины и Казахстана вернули России области с подавляющей численностью русского населения, из трех Прибалтийских республик сделали одну, и тоже часть территорий передали России и Белоруссии. Все это в отдельных местах вызвало недовольство, в сорок девятом в Средней Азии чуть ли не новое басмачество могло начаться, причем ниточки за рубеж уходили. Аппаратных мер не хватило, Смоленцеву с его ухорезами пришлось поработать, причем сам Юрка едва там не погиб. Но это история отдельная и совершенно другая, и под грифом «совсекретно».
Так что – чистим авгиевы конюшни, по мере того как руки доходят. И ведь даже «ленинградское дело» здесь могло проскочить мимо внимания – если бы не замашки устроителей ярмарки, организовавших для приехавших «своих» гулянки с купеческим размахом (вошедшие в протоколы как «перерасход командировочных средств»). И превысило количество сигналов критическую массу, и завертелось колесо правосудия – попутно под каток попали и ленинградские бандиты с прочей шпаной (народ говорит, по улицам стало спокойно ходить в любое время суток), и культура с идеологией (а вот здесь еще предстояло разобраться и всерьез).
Здесь не было в сорок шестом закрытия журналов «Звезда» и «Ленинград». Хотя повозиться нам с ними пришлось – были сигналы, что убыточно держать два журнала, где достаточно одного – и вообще, отдельные личности вроде Зощенко в них пропагандируют пошлость и мещанство. И ведь правильно товарищ Сталин заметил про этого писателя, что «вся война прошла, все народы обливались кровью, а он ни одной строки не дал. Пишет он чепуху какую-то, прямо издевательство. Война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху, ничего не дающую ни уму, ни сердцу»[13]. С биографией товарища Зощенко ознакомившись, считаю весьма вероятным, что он банально меланхолией с неврастенией страдал и пытался разобраться – но зачем же на читателей это вываливать, да еще в военное время? Излияния страдающей и мятущейся души[14] выглядят, уж простите, как показ содержимого ночного горшка, врачу для диагноза полезно, а публике зачем? Сидел в Алма-Ате, в эвакуации, избавленный от фронта, – ясно, что не каждому дано, «с лейкой и с блокнотом», по фронтовым дорогам, но ты хоть пиши такое, чтобы боевой дух народа повышало, а не какой-то фрейдистский бред, совершенно не к месту! Хотя иные из товарищей писателей, жирующих в эвакуации, когда Ленинград умирал от голода – не только ни строчки не написали за нашу Победу, но еще и говорили, что «нужно ждать наших уступок в угоду нашим хозяевам (англо-американцам), наша судьба в их руках. Я рад, что начинается новая разумная эпоха. Они нас научат культуре…», или еще хлеще, «всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией. Будем ждать»[15].
Но в истории здесь Сталин не стал рубить сплеча, а поручил Пономаренко разобраться. Чем мы и занима емся. Ведь не обязательно быть на передовой, чтобы помочь фронту, даже если у тебя в руках не автомат, а всего лишь перо – прочтите «Блокадные дневники» Лукницкого (здесь Сталинская премия – наверное, удивился Павел Николаевич скорости ее присуждения, сразу после публикации – не зная, что товарищ Сталин прочел его книгу прежде, чем она была написана, в этой ветви истории!). И это при том, что раньше Лукницкий входил в тот же «ахматовский» круг, был первым биографом Николая Гумилева. А Фадеев, написавший «Молодую гвардию», уже экранизованную?! Разве это много – требовать, чтобы писатель творил на пользу своей стране, своему народу, конкретному историческому моменту, а
