Александр Громов - Исландская карта
– Вот уж чего не знаю, того не знаю. – И Враницкий запустил сложный морской загиб.
Любит ли людей море?
Для материалистов, кое-где еще встречающихся, вопрос лишен смысла. Для них океаны – просто соленая вода, начисто лишенная умения любить или ненавидеть. Но вы скажите это любому моряку и послушайте, что он вам ответит. Слабонервным и дамам лучше заранее заткнуть уши.
Занимая четыре пятых земной поверхности, три земных океана не просто живут своей жизнью. Иногда они забавляются над теми, кто плывет по их поверхности в утлых скорлупках или пытается обжиться в береговой полосе. Морская синь, зелень суши и желтизна солнца; красиво – слов нет. Люди смотрят на океан, чаще всего не задумываясь о том, что океан точно так же, если не пристальнее, всматривается в них. И случается, что ему надоедает спокойное созерцание.
Тогда с моря приходит гигантская волна, смывая рыбацкие деревушки и целые города, налетают свирепые ураганы, выходят на берег столбы смерчей, поднимается ядовитый красный прилив. Можно подумать, что море мстит человеку, но это не так. Океан не зол. Он просто хочет напомнить людям, гораздо более злым и кичливым, чем он, кто на самом деле хозяин этой планеты.
И скиф Анахарсис, панически боявшийся плавать по морю, и грек Пифей, любивший море до того, что заплыл дальше всех, видел белого медведя и едва унес ноги от предков нынешних исландских пиратов, подписались бы под этими словами. Поэтому, если вам нужен записной материалист – ищите его в Казани, Вологде или Москве, словом, подальше от моря. Не надо только возражать цитатой из речи московского генерал-губернатора, сказанной им на торжествах по поводу открытия нового канала: «Отныне Первопрестольная – порт пяти морей». Отдадим должное фантазии чиновника, писавшего речь, и мудро улыбнемся. Разве грязноватая Москва-река, где количество снующих туда-сюда барж значительно превышает количество вымирающей стерляди и где уже нипочем не поймать осетра, – море?
Не смешите.
Каждый моряк – не вполне христианин в душе, даже если регулярно выстаивает службы, исповедуется, причащается и жертвует копейки Николе-угоднику. Копни поглубже – и на самом дне матросской души непременно обнаружится язычник, верящий в морского царя, морского черта, морского змея и, разумеется, русалок. И когда приходит беда, матрос не особенно задумывается, перед кем за него должен заступиться Никола-угодник. Главное, чтобы заступился и чтобы заступничество подействовало. Остальное не так уж важно.
Зато в шторм, насланный за конкретные грехи конкретных людей, моряк не верит. Есть вовсе безлюдные места, вечно кипящие штормами. Зло и почти постоянно штормит Бискайский залив – опять же, за какие грехи? Ну, французы, обжившие его берега, положим, лягушек едят, так им и надо, а испанцев за что карать? За то, что столетиями людей на кострах жгли? Так ведь давно перестали!
Да и не испанцы там живут, а баски. Их-то за что? За то, что они выделывают с быками на арене?
Нет, не логично. Выходит, морской царь бесится просто так. Ну почти просто так. Есть места, куда он по одному ему известной причине людей пускать не любит.
Иногда – постоянно. Чаще – в определенное время года.
Немецкое море предпочитает штормить с октября по март. Но и в мае оно может разбушеваться не на шутку.
Шторм ревел трое суток, доходя до одиннадцати баллов. Трое суток «Победослав» и «Чухонец» работали машинами, держась против свирепого вест-норд-веста. И каждый моряк понимал: откажи машина – тут тебе и конец. Не опрокинет на волне, так оттащит на ост и разобьет о датские скалы. Матросы валились на койки, не раздеваясь.
«Победослав» встречал форштевнем волну, и бушприт уходил под воду. Бурлящий поток воды прокатывался по баку. Пугающе скрипя, корвет лез на водяную гору, на миг застывал на вершине и рушился в очередную яму. Вверх-вниз, вверх-вниз. Без конца. На батарейной палубе крепили пушки, иначе их подвижные лафеты могли бы соскочить с рельсовых дуг. С левого борта сорвало шлюпку. «Чухонцу» приходилось еще хуже. Но старенькие машины выдержали, и не такими уж бесполезными в шторм оказались неуклюжие гребные колеса. Капитан Басаргин умудрился удержать канонерку в пределах видимости с корвета. И только когда утром четвертого дня сила шторма быстро пошла на убыль, на «Чухонце» выкинули сигнал «нуждаюсь в остановке для починки».
В том же нуждался и «Победослав». Как только ветер стих до свежего, команда приступила к исправлению повреждений.
Таковые имелись даже в кают-компании. Какой-то из множества «девятых валов» тряхнул корвет так, что привинченное к полу пианино вырвало крепления и некоторое время плясало, круша все, с чем приходило в соприкосновение, пока наконец само не развалилось на части. Лейтенант Фаленберг, пытаясь укротить взбесившийся инструмент, получил вывих локтя и вернулся от доктора Аврамова с перебинтованной рукой в гипсовой лонгете. Одного матроса сволокли в лазарет с рассеченным лбом и тяжелым сотрясением мозга.
Синяками, шишками и ссадинами мог, пожалуй, похвастаться каждый второй. Доктор Аврамов извел немало свинцовой примочки и дошел до исступления, разыскивая пропавший неизвестно куда моток липкого пластыря. Главными же пациентами были страдающие морской болезнью мальчишки-гардемарины, морские пехотинцы и пассажиры. Помогла ли кому-нибудь из них специальная микстура – трудно сказать. Достоверно известно, что двое страждущих отказались от нее сразу и наотрез.
Первым был лежавший пластом Еропка, заявивший хозяину, что лучше помрет от болезни, чем от микстуры. Вторым – наследник, предпочитавший всем на свете декоктам хороший коньяк в значительных дозах. И пока первый летал вверх-вниз вместе с койкой, призывая на помощь ангелов и царицу небесную, второй в течение всего шторма планомерно опустошал одну бутылку за другой и выглядел довольно сносно. За отсутствием мундшенка и снулостью слуг наливал себе сам.
Его не вытошнило ни разу, то ли благодаря коньяку, то ли вследствие нескончаемо извергаемых ругательств. В своих напастях цесаревич почему-то винил исключительно японцев.
– Вот макаки желтозадые! Не могли поселиться на материке, как все порядочные люди! Плыви к ним!
Оценить эту мысль, по правде говоря, единственную сколько-нибудь логичную, было некому. Камердинер и дворецкий лишь слабо мычали, готовясь с минуты на минуту отойти в мир иной, офицеры корвета не могли составить компанию по причине занятости и крайней усталости, и даже цербер Лопухин заглянул в каюту цесаревича всего один раз, да и то отказался составить компанию. Оставалось пить в одиночестве и ругать глупых азиатов.
На полковника Розена качка не действовала, лишь багровел его страшный шрам. Полковник почти все время проводил в кают-компании, рассеянно перечитывая Тита Ливия, и даже не выругался за обедом, когда суп из тарелки дерзко выпрыгнул прямо ему на китель. А граф Лопухин на третьи сутки шторма заперся в своей каюте и не покидал ее на протяжении многих часов. Чем там занимался статский советник, никто не мог сказать. Однако постучавшийся в каюту Розен немедленно был впущен внутрь и нашел графа полностью одетым и с лицом хотя и бледным, но не мученическим. Несгораемый шкап чиновника Третьего отделения стоял явно не на месте – наверное, во время шторма тоже плясал и прыгал по всей каюте. То ли ловить и укрощать его, разрезвившегося железного черта, то ли спасаться бегством…
На языке вертелась колкая шутка, но Розен удержался – не мичман какой-нибудь.
– Ну и накурено у вас, – мрачно сказал он, покосившись на полную окурков пепельницу, помахал ладонью перед лицом и сразу перешел к делу. – Я только что от капитана. У нас неприятности.
– Повреждение в корпусе? – обеспокоенно спросил Лопухин.
– Чего нет, того нет, корпус в порядке. Экипаж тоже. На «Чухонце» смыло одного матроса, царствие ему небесное, а у нас без потерь. Но такелаж поврежден, и в машине непорядок. Уже чинят. В трюмы наплескало воды, сейчас ее откачивают ручными помпами. В целом, пустяки. Погода налаживается. Беда в другом: за минувшие трое суток мы сожгли черт знает сколько угля. Угольные ямы заполнены едва на четверть. Капитан намеревался повернуть на Ставангер или даже воротиться в Копенгаген.
– Разумно. Так в чем же дело?
– В цесаревиче. Явился на мостик в расхристанном виде, раскапризничался там, как балованное дитя, ни о каких задержках и слышать не хочет. А главное, чувствует, что часть офицеров, кто помоложе, его поддерживает. На капитана наорал. «Хочу скорее в Японию», – кричит. Ногами топает. Ни за что ни про что обозвал Пыхачева трусом, перестраховщиком и старой тряпкой. Ну, этого наш каперанг, конечно, не выдержал. Побледнел, кулаки сжал и скомандовал ложиться на курс двести восемьдесят. Обогнуть Англию нам угля хватит, а потом капитан собирается спуститься на парусах к Азорам, пополниться углем и поймать пассат. Ничего другого нам, в сущности, не остается. Пойдете к нему протестовать?
