Анатолий Матвиенко - Эпоха героев и перегретого пара
— Пройдёмте на мысок, фельдмаршал, не будем привлекать лишнего внимания. Вряд ли общество бродяги, похожего на пирата южных морей, упрочит вашу репутацию, — он тронул повязку на левой глазнице. — А говорю я без обиняков, чтобы не осталось неясностей.
Палкой, заменяющей трость, граф-оборванец поддел камушек на дороге. В неловком молчании они спустились к берегу, князь не осмелился продолжить неприятный разговор, а его спутник, казалось, всецело ушёл в созерцание живописного пейзажа.
— Хорошо как у вас! — наконец, произнёс он. — Особенно по весне, когда на деревьях свежая листва. На юге всего этого мне не хватало. Да вы не волнуйтесь, Иван Фёдорович, для общества я воскресать не собираюсь, иначе первым делом объявился бы к кузену Григорию Александровичу или к сёстрам.
— Отчего же?
Несостоявшийся покойник присел на борт лодки, вытащенной из воды.
— Главным образом, из-за Юлии Осиповны. Да-да, щажу её чувства.
— Зря вы так, Александр Павлович. Мы живём замечательно, но о вас она ни разу дурного слова не сказала, печалилась, в особенности в первый год.
— Охотно верю, — казалось, вздрогнула и изуродованная щека. — Запомните, тот Строганов действительно умер. Из османских земель вышел совсем другой человек, отнюдь не только внешне. Главное же — она правильного католического воспитания. Сочтёт, что венчание и сожительство с вами при живом муже покрыло смертным грехом, легло несмываемым позором на неё и проклятием на нашего сына. Посему моё нежданное воскрешение, тем паче в столь неприглядном виде, не уменьшит её скорбь, а испортит ей всё. Так что увольте, остаюсь в усопших.
— Тогда зачем вы здесь? Хотели сына увидеть? В деньгах нуждаетесь?
— Вы ответили сами на оба вопроса, Иван Фёдорович. К кузену за деньгами обратиться не могу, ибо он не заинтересован хранить моё инкогнито. Вы как никто другой поможете тайну сберечь. К тому же предпочли бы, чтобы ни вчера, ни в будущем я не попадался вам на глаза.
— Сударь! Что вы себе позволяете? — вскинулся фельдмаршал. — Зачем обвиняете меня в низости? Вас не было почти шесть лет! Я искренне горевал о вас, заботился о ваших вдове и сыне…
— Полноте, Иван Фёдорович, — перебил Строганов, чьи учтивые манеры пострадали за годы плена. — Никто и ни в чём вас не винит. Однако, побывав в аду, я разучился поддерживать куртуазные беседы и говорю прямо: до вчерашнего дня ваша жизнь была много проще. И вы не посмеете это отрицать. Поэтому давайте сведём наше общение au minimum.
— Простите… — опомнился князь. — Так что вам угодно?
— Немного. Содержание, паспорт городского обывателя. Со своей стороны обещаю не докучать, за сыном наблюдать издалека и не столь неловко как вчера.
Паскевич честно рассказал, что доверительно управляет финансами Юлии Осиповны, наследовавшей и шишковские, и строгановские капиталы. Только от последних, умело вложенных ещё при покойном государе Павле Втором, доход превышает два мильёна рублей в год.
— Столько не надобно, но слышать отрадно.
— Простите, но я не смогу достать мильён наличными. Оттого, что я распорядитель, не могу же забирать деньги как заблагорассудится. Пятьсот тысяч, не более.
Новые российские рубли, введённые взамен обесцененных Пестелем, получили большую крепость, нежели в александровские времена. Посему полмиллиона — весьма изрядная сумма.
Оговорив самые животрепещущие темы, бывшие сослуживцы несколько успокоились. Фельдмаршал рассказал о неожиданной опале. Оказывается, и камарилья регента, и думское большинство вдруг начали опасаться фельдмаршала, способного поднять и повести за собой войска, как случилось при отправке Шарлотты в монастырь.
— Потому что нет войны, Иван Фёдорович. Годков-то вам сколько?
— Пятьдесят семь. На двенадцать старше вас.
— А Ермолову, который в фаворе, шестьдесят шесть. Он в Госсовете, стало быть — в почётной отставке. Других заслуженных полководцев в России просто нет. Так что, случись серьёзная заваруха, регент и Дума живо о вас вспомнят, призовут как Кутузова император Александр.
— Доживу ли, — Паскевич с долей уныния во взоре глянул на дальний берег Сожа. Как ни роскошно здесь, старый вояка не хотел до могилы созерцать гомельские пейзажи. — Расскажите свою одиссею, Александр Павлович.
— Извольте. В двух словах трудно. Татары подобрали меня без памяти на месте десанта, приняв за британского офицера-наёмника Джонатана Чипмена. В Кефе только пришёл я в себя, догадавшись, что до поры лучше оставаться англичанином, нежели признаться в истинном имени и звании. Болел долго, пустую глазницу немилосердно жгло. Думал, начался антонов огонь, но Бог миловал, зажило всё со временем. Турки и татары злобствовали весьма; не могли смириться с утратой Крыма, понимая, что это надолго.
— Хочется верить, что навсегда, — вставил князь. — Неужто жертвы напрасны?
— Моё русское происхождение вскрылось в Константинополе. Некий англичанин, хорошо знавший Чипмена, сумел вывести меня на чистую воду и с преспокойной душой отдал османам на съедение.
— Христианин? — изумился Паскевич.
— А то как же. Ужасы следующих лет и описывать не буду. Тело покрыто рубцами изряднее чем лицо. Жизнь стала чуть легче, когда меня продали на юг Анатолии, к одному бею, желающему для сыновей европейского образования. Мне же поставил условие: принять ислам.
Фельдмаршал с ужасом и недоверием глянул на странную шапку Строганова. Неужели? Крещение иудеев или магометян в православие встречается, хоть и редкость это, а наоборот…
— Я не скажу, что отрёкся от Христа. Чтение Корана на многое мне открыло глаза. Мусульмане верят в Бога единственного, ничем не отличного от нашего Бога-отца. Исса, как они произносят имя Иисуса, у них в числе почитаемых. Оттого понял я, что нету разных богов у наших народов, есть разное постижение божественной сущности.
— Странные вещи вы говорите. Под знаменем Пророка и с Кораном в руках они стремятся изничтожить христиан!
— Жаждут войны и захватов их султаны, шахи, белербеи. Народ там — послушное стадо, ислам прибавляет ему покорности. В общем, как истый мусульманин, я отправился в хадж по святым местам, включая Иерусалим. Оттуда в Газу, где смог сесть на английское судно, идущее на острова. Думал, в Лондоне найду того лейтенанта Гладстона, памятного по Константинополю. Увы! При скудости средств, что были в наличии, за месяц я лишь узнал, что в метрополии его нет. Куда делся подлец, мне не ведомо. Наконец, увидел моряков из «Скоттиш стимшипс», они помогли вернуться. Инкогнито до поры до времени не раскрывал, а когда увидел номер «Московских ведомостей» со светской хроникой, понял — и в дальнейшем не буду. Сознавал, спору нет, что Юлия Осиповна может считать меня погибшим и быть свободной в деяниях. Но ваш марьяж меня потряс, не буду скрывать. Что только не передумал! — Строганов вздохнул, усмиряя вновь поднимающееся волнение души. — Однако дорога от Одессы только Киева быстра, по железной дороге. Дальше до Гомеля — на перекладных. Охолонул, успокоился и решил не портить вам жизнь.
— Благородно, Александр Павлович. Но… Как, по-вашему, я должен себя чувствовать в опочивальне с супругой боевого товарища?
— Бросьте, фельдмаршал. Я знаю, вы не из легковесных ловеласов, однако многие, особенно по молодости, без малейших угрызений совести навещают будуары и альковы замужних дам. Вы же — без злого умысла. Пути Господни неисповедимы, но, думаю, Бог вас простит.
Иван Фёдорович обхватил голову руками.
— Всё равно — грех. И о нём даже на исповеди признаться нельзя, разве что на смертном одре. Юлия почувствует, что от неё скрываю важное. Граф, скажите, где вы остановились? Впрочем, поселитесь-ка в меблированных комнатах, адрес я вам дам. Возьмите тысячу, сами понимаете, полмиллиона за день и даже за неделю не соберу. И документы — дело решаемое, однако же не минутное.
Пришло время расстаться. Строганов помедлил, потом с чувством пожал руку Паскевичу.
— Рад, что не разочаровался в вас, князь. Хотя очень трудно разговаривать с мужчиной, делящим ложе с моей женой. Вы — достойный человек.
— Как же иначе возможно, Александр Павлович?
— Очень даже возможно, сохраняя благостную мину и утончённые манеры. Английский джентльмен вроде того же Гладстона наверняка попытался бы убить меня, обезопасив свои деньги и семью. Просто бизнес, ничего постыдного, и после сделанного не забыть выпить пятичасовой чай с молоком — five o'clock. Такие вот они христиане, не считают рождённых вне их проклятого острова достойными человеческого отношения. Всего доброго, Иван Фёдорович.
Строганов первый поднялся и ушёл, а Паскевич со стыдом признался себе, что у него мелькала подленькая мыслишка… Нет, конечно, не об убийстве графа. Скорее — лучше бы тот действительно оставался в покойниках.
