Анатолий Матвиенко - Эпоха героев и перегретого пара
— Александр, вы на Кавказ ездили, в Крым, с Паскевичем знакомы. Не могли бы меня представить? Возможно, он один из последних… — Юлия Осиповна извлекла кружевной платочек и промокнула угол глаза. — Из последних, кто говорил со Строгановым пред тем злосчастным десантом.
— Непременно. Да вот он!
Пока вдова под руку с поэтом лавировала между вельмож, иностранных послов и купеческой братии, Наталия Николавна с неудовольствием ощутила, что оставлена одна, а муж, минуту назад величавший её «мой звездой» и «моей судьбой», упорхнул, увлекаемый пусть и не первой свежести, но ещё достаточно грозной светской львицей. Между тем Василий Андреевич Жуковский принялся вполголоса и печально декламировать заготовленную поэму «На смерть Императора». После пышного вступления он перекатился к заслугам покойного по свержению республиканской диктатуры.
Всё бранью вспыхнуло, всё кинулось к мечам, И грозно в бой пошла с Насилием Свобода! Тогда явилось всё величие народа, Спасающего трон и святость алтаря.
Голос придворного рифмоплёта пропал за спиной, а Строганова оказалась перед высоким мужчиной импозантной наружности, круглым малороссийским лицом, которому невероятно шёл роскошный фельдмаршальский мундир.
— Для меня это большая честь, Юлия Осиповна, — произнёс тот после рекомендации Пушкина. — А потеря Александра Павловича — огромная утрата. Поверьте, по пути к Крыму мы не раз договаривались, как закончится война — навещу вас, или вы удостоите вниманием мой гомельский дворец. Познакомил бы вас с супругой Елизаветой Алексевной…
Голос Паскевича дрогнул. Строганова заметила это не без удивления. Военные обычно сдержаны в эмоциях, а муж не мог стать близким другом генерала за короткий срок. Оказалось, скорбит он не по сослуживцу.
— Увы, и Елизавета Алексеевна нас покинула. Тридцать третий год слишком богат был на утраты.
— Простите. Примите мои…
— Принимаю, Юлия Осиповна, и кому как не вам понять тяжесть потери у другого, только что встретив свою боль. Вероятно, вы желали услышать о последних днях Александра Павловича?
— Если это возможно.
— От чего же! Безусловно. Однако здесь, право, неудобно. Вы задержитесь в Москве после похорон?
Строганова чуть склонила голову. Конечно, Москва — это её дом. Два особняка от двух усопших мужей. Богатое, но страшное наследство. Александр, отец её ребёнка и любовь всей жизни… Но и старик Шишков был добр, внимателен и по-своему дорог. Оба ушли в бесконечность.
— Буду рада видеть вас у себя, Иван Фёдорович.
Она сдала гордость русской поэзии на руки Наталье Николаевне, а Жуковский, наконец, добрался до финальной части своего опуса.
Ты улетел, небесный посетитель; Ты погостил недолго на земли; Мечталось нам, что здесь твоя обитель; Навек своим тебя мы нарекли… Пришла Судьба, свирепый истребитель, И вдруг следов твоих уж не нашли: Прекрасное погибло в пышном цвете… Таков удел прекрасного на свете!
На похоронах не аплодируют, да и стоявшие вокруг поэты не излучали восторга. Но промолчали, один лишь беспардонный Пушкин не удержался.
— Замечательно сочиняете, Василий Андреевич, только несколько одинаково, pardon. Смею заметить, муза весьма вдохновляет вас лишь в дни имперских празднеств и печалей.
Огорчённый намёком на избыток придворной лести, Жуковский, негодуя, воскликнул:
— Как же вы судить можете, Александр Сергеевич! Вы же середину не слышали.
Пушкин чуть улыбнулся, не желая громко насмехаться в траурной зале. Он не сомневался, что середина сочинения ничуть не отличается от финала, где жирный и опустившийся Государь обозван «прекрасным». А уж рифм к слову «посетитель» сколько не использованных осталось: воитель, кормитель, обольститель, соблазнитель, укротитель — на трёх жуковских хватит.
Впрочем, о человеке нужно судить по его делам, внешность и дурные манеры — дело десятое. Император-купец был, наверно, одним из лучших российских монархов. Он за поразительно короткое время смог наладить расстроенные государственные дела, оставшиеся после фюрера в совершенном хаосе, вернул стране уважение соседей, а развитие железного и парового промысла вывело обычно отсталую Русь чуть ли не вровень с Британией. Да, он отличался редким сладострастием, отвергнутый и Шишковой-Строгановой, и Шарлоттой, пустился во все тяжкие, страдал обжорством, последний год — неумеренной тягой к крепкому вину. Столь любовно пополняемая им казна, результат благих начинаний, хорошо и опустошалась, особенно на железнодорожное строительство, опекаемое братом Анатолием, отчего демидовские предприятия пережили расцвет прямо-таки сказочный. Графское, а потом и императорское достоинство не привили ему до конца правил этикета, и до самой смерти Павел Николаевич был куда больше похож на уральского заводчика и поволжского купца, нежели августейшую особу.
Главное — он принёс многострадальной стране некоторое спокойствие и даже внутреннее согласие, что совсем не просто было, когда в державе практически не осталось людей не обиженных, не униженных, не обобранных. Романовых и их близких безжалостно уничтожили декабристы первой волны, их самих — Расправное Благочиние, затем и оно большей частью пало, когда уральцы и волжане захватили Москву. А чудо-реформа земельная, разорившая и крестьян, и казну, и дворян! А миллионы переселённых иудеев и мусульман! В этой каше поломанных людских судеб не заварилось ни одного бунта, подобного пугачёвскому или декабристскому. Оттого проводили Павла Николаевича в последний путь с искренней жалостью и с пониманием, что отныне нет твёрдой монаршей руки у русского кормила власти.
Через три дня после тризны фельдмаршал Паскевич нанёс визит Юлии Осиповне, принимавшей в тот вечер Григория Александровича Строганова, кузена покойного супруга и Министра иностранных дел. Семейный разговор за чаем непременно коснулся трагической кончины графа.
— Даю слово, сударыня, и вас, Григорий Александрович, прошу поверить, что Александр Павлович сам стремился в наиболее рисковые предприятия той компании. Со стороны выходит, будто я его назначал в ужасное пекло. Да, отправлял, но по неоднократной его просьбе. Генерал не искал смерти, но и себя не щадил. Он вообразил, что на нём неоплатный долг за содеянное при Пестеле.
— И приговорил себя к искуплению, — согласилась вдова. — Не смею вас ни в чём упрекать, Иван Фёдорович. Вы воевали, на войне гибнут и офицеры, и генералы.
— Только те, что на войну отправились, — добавил Строганов-младший. — Питерские генералы, что при фюрере хвост поджали, а при Демидове распушили его, не больно-то рвались в Крым. Денис Давыдов про них даже эпиграмму сочинил:
Мы несём едино бремя; Только жребий наш иной: Вы оставлены на племя, Я назначен на убой.
— Как точно он подметил! Однако его явлению в Крыму я ещё больше удивлён был, нежели подвигами Александра Павловича. После наполеоновых войн Денис Васильевич откровенно службой манкировал, дескать — отвоевал своё. Знаете, какая романтическая история снова толкнула его к гусарам? Он, живший сибаритом, эдаким провинциальным медведем, влюбился вдруг в девицу на четверть века моложе, бросил семью. Она ответила отказом, вышла замуж, а вернутся домой побитым и побеждённым — не в характере нашего партизана. И вот, поспела турецкая компания, Давыдов подал прошение на высочайшее имя и отличился на Днепре, — Паскевич, оживившийся было при воспоминаниях о буйном гусаре, снова вернулся к минорному ладу. — Но сумел сохранить жизнь, сударыня.
В заключение визита фельдмаршал рассказал о дворце на берегу реки Сож.
— К лету заканчиваю благоустраивать. Не побрезгуйте навестить, привозите Гришу и Фёдора. В Гомеле тепло, почти как в Малороссии, однако нет докучливой южной жары. Так сказать, парадиз умеренных широт.
Прощаясь, он припал губами к руке Юлии Осиповны, задержав её пальцы в своих на секунду больше принятого обычно.
В последующие годы Паскевича захватила политика, а не устройство гнёздышка в Белой Руси. Те самые племенные питерские генералы, над которыми едко насмехался гусарский поэт, подняли бунт, пробуя посадить на трон сына вдовствующей императрицы, душеприказчик покойного Государя утопил его в крови с беспощадностью, достойной К.Г.Б. На царство венчался племянник усопшего Дмитрий Анатольевич при всевластном регенте.
Впервые прошли выборы в Государственную думу, победила, но с досадно малым перевесом, демидовская партия. Граф Григорий Александрович Строганов получил пост премьера, при малолетнем Государе и регенте — наиважнейший в державе.
Шарлотта отправилась в монастырь, приняв постриг, словно царевна Софья в петровские времена. В наш жестокий век, когда не только мужчины, но и женщины порой становились жертвами перемен и революций, сей поступок Строгановых и Демидовых можно счесть гуманным… Ежели бы не одно «но». Являя угрозу престолу пусть не сама, а через имеющего наследные права отпрыска, она скоропостижно скончалась вместе с дитём. Российская история продолжила свой путь в духе Императора-купца, смертную казнь запретившего, но не гнушающегося деликатными услугами особого свойства. У правителей другая мораль, ими самими устанавливаемая.
