Игорь Николаев - 1919

Эмилиан затих, теперь он молча смотрел прямо в глаза командиру, и звезды отражались в огромных расширенных зрачках.

— Я могу все прекратить, — сказал доброжелательно лейтенант. — Отмоешься, пойдешь спать. Завтра Зигфрид не будет тебя гонять. И вообще не будет, я распоряжусь. Больше никаких тяжелых тренировок, грязи, криков. Нормальная жизнь, насколько это может быть в армии. Потом тебя убьют, в первом же бою, потому что сражаться ты не умеешь и уже не научишься. И ты будешь подыхать в крови и дерьме. А может быть, умрешь быстро — это как повезет. Или… завтра мы продолжим. И послезавтра, и далее. До лопнувших мозолей, сбитых ног, отваливающихся от усталости рук, через пот и кровь. Тогда, может быть, ты останешься в живых. Может быть, вернешься к родным, увидишь отца и мать.

— Мать… — тихо донеслось со дна ямы, так тихо, что Хейман поначалу подумал, что ослышался.

— Что?

— Мать. Отец умер, когда мне было пять.

— Тогда понятно, — сказал лейтенант. Ему и в самом деле стало понятно, откуда такая беспомощность Эмилиана. Безотцовщина, материнское воспитание.

— Ты на скрипке не играл? — с усмешкой спросил он.

— Нет, — ответил снизу юноша. — Я писал стихи.

— То же самое, — констатировал Хейман. — В общем, выбирай сам…

Эмилиан был молод и неопытен, поэтому, когда лейтенант неожиданно оборвал фразу на полуслове и прыгнул на него сверху, мальчишка с истошным воплем ужаса нырнул по уши, бурно расплескивая глиняную жижу. Хейман действовал быстро и четко, как и полагается умному человеку, чей обостренный слух вычленил в обычном фоне ночных шумов далекий визг приближающихся снарядов дальнобойной артиллерии. Он быстро провел ладонями по склону ямы, ища пологое место, размокшая глина склизко облепила пальцы. Найдя, Хейман сел, привалившись спиной к склону, убедившись в том, что не соскользнет ниже. Он слишком часто видел, как раненые тонули или замерзали в лужах, не в силах подняться. Втянул голову в плечи и прикрыл ее руками. Первые близкие разрывы слились с последней мыслью: «А ведь китель совсем новый и чистый…»

Земля ходила ходуном, целые пласты мокрой тяжелой земли сходили со стенок ямы ко дну, Эмилиан булькал и пронзительно, по-заячьи вопил от ужаса, Хейман лишь крепче обхватывал голову. Одна часть его сознания выла от ужаса, представляя, как прямое попадание разбрасывает по окрестностям лохмотья плоти, только что бывшие лейтенантом Фридрихом Хейманом, тридцати двух лет от роду. Или как близкий разрыв заживо хоронит его в липкой грязи, жадно забивающей ноздри и рот, обрекая на быструю, но мучительную смерть. Другая же часть хладнокровно считала снаряды, оценивая интенсивность обстрела. По всему выходило, что это беглый артналет, скорее беспокоящий, чем направленный против конкретной цели.

Обстрел оборвался так же стремительно, как и начался.

Лейтенант выждал еще минуту, протер глаза и осторожно поднялся на ноги, стараясь не поскользнуться. Вода стекала с него едва ли не водопадом, пронизывающая сырость пробралась в носки, покалывая больные ступни. Где-то под ногами истерически плакал Кальтнер, захлебываясь слезами.

— Я не… не могу… Я не… я не солдат!

Поблизости послышались голоса — солдаты его взвода высыпали из блиндажа. Выделялся пронзительный, визгливый голос Харнье, Густ басовито требовал искать лейтенанта. Хейман прислушался. Даже отсюда, из ямы, было слышно ровное, низкое гудение, идущее со стороны фронта, — словно в огромную бетономешалку загрузили тонну-другую булыжников. Небо в той стороне, откуда доносился шум, мерно пульсировало мутным красноватым заревом.

— Здесь, они здесь! — закричал совсем рядом фельдфебель Зигфрид.

— Не солдат? Это не беда, — сказал Хейман рыдающему Эмилиану. Сплюнул попавшую в рот грязь и закончил: — Сегодня ты им точно станешь.

Часть 2

ИЗМЕРЕНИЕ ВОЛИ

— Они были такими же мужественными, как и мы, — бормотала бабулька, которую некогда звали Джулией Абатемарко, Сладкой Ветреницей из Вольной Кондотьерской Компании… — …Мы были равно мужественными. И мы, и они.

Старушка замолчала. Ненадолго. Слушатели не торопили ее, видя, как она улыбается своим воспоминаниям. Своей храбрости. Маячившим в тумане забвения лицам тех, что геройски погибли. Лицам тех, что геройски выжили… Для того чтобы потом их подло прикончила водка, наркотики и туберкулез.

— Да, мы были равно мужественны, — закончила Джулия Абатемарко, — ни одной стороне не удавалось набрать столько сил, чтобы быть более мужественной. Но мы… Нам удалось быть мужественными на одну минуту дольше.

Глава 1

Анри Годэ провел ладонью по металлу брони своего TSF. «Радиорено» внешне достаточно сильно отличался от родителя, главным образом, отсутствием башни. Вместо нее корпус венчала угловатая прямоугольная рубка. На самом верху, словно крыша многоярусной пагоды, громоздился широкий цилиндр с вертикальными прорезями смотровых щелей — наблюдательная башенка. В зареве вспышек, осветивших все вокруг, на боку рубки виднелась надпись белой краской — Juge.[80] Прямо под буквами тщательно, с соблюдением всех деталей, был выполнен рисунок Т-образной виселицы-«костыля».

Свое прозвище и нелюбовь ко всему британскому Годэ вынес из марта минувшего года, когда распроклятые «колбасники» начали очередное наступление против английского фронта. Из почти четырехсот танков, которыми располагали островитяне, в сражении участвовало менее двухсот, остальные либо встали по техническим причинам, либо бесцельно маневрировали. Но даже эти две сотни действовали разрозненно, контратакуя без плана, неся огромные потери. Машины останавливались от поломок и нехватки топлива, несли потери от вражеского огня, подрывались собственными экипажами, чтобы не достаться врагу. Менее чем за неделю британский танковый корпус потерял боеспособность и фактически прекратил существование. Исполняя союзнический долг и прикрывая разваливающийся на глазах фронт, в бой пошли французы, в том числе и танкисты на старых машинах, так и не дождавшиеся обещанных новеньких танков с заводов. В схватке за какую-то высоту, название которой Годэ забыл, английская пехота залегла, оставив его старый «Шнейдер» один на один с немцами. Но французы не отступают, это знает каждый, и последующие сутки оставили Анри много неприятных воспоминаний, больную спину, нервный тик и очень стойкую неприязнь к трусливым томми. Его товарищам повезло куда меньше… Прочитав рапорт Годэ по итогам боя, командир группы коротко бросил: «Прямо судья, которому не терпится услышать лязг гильотины». Прозвище пристало намертво, да Анри и не протестовал — Судья так Судья.

Впрочем, судя по всему, на этот раз ему повезет больше. Британский лейтенант привлекал своей несуетливой сдержанностью и пониманием подноготной работы танкиста-корректировщика. Да и о саперах — «кротах» Годэ был наслышан, оставалось надеяться, что слухи не преувеличивали их достоинства.

Он с привычной легкостью вскарабкался на крышу, спустился в тесную утробу танка. Как обычно, в первые мгновения танкисту показалось, что он живым сошел в могилу, пахнущую железом, маслом и бензином. Впереди гремел разводным ключом водитель Пьер, подкручивая муфту перископа. Он нервничал, это было заметно даже в сером сумраке, подсвеченном единственной тусклой лампочкой. Пьера можно было понять: Судья, сменив за год три танка, подбирал экипаж придирчивее, чем скупой отец жениха для единственной дочери, правдами и неправдами выбивал запасные ремни вентилятора и батареи для рации, но члены его экипажа все равно долго не жили.

— Заводи, — коротко скомандовал Годэ.

«Тихо. Как тихо», — подумал Дрегер.

Конечно, никакой тишины не было и в помине, казалось, весь фронт утонул в сплошном лязге, шуме моторов, резких, отрывистых командах. И все же… Нервозное, напряженное ожидание словно накрыло прифронтовую зону, приглушая каждый звук, так что все время хотелось вытрясти из ушей невидимые затычки.

Концентрация сил на передовой достигла того предела, когда скрывать ее уже невозможно, теперь началась чистая гонка на время — кто успеет быстрее. Атакующие, которые подтягивали последние силы, или обороняющиеся, которым нужно было стремительно провести по командной лестнице последние данные разведки. То, что наступление неизбежно и начнется в ближайшие часы, если не минуты — было уже очевидно каждому, кто наблюдал обстановку своими глазами. Но как быстро это узнают высокие чины в немецких штабах? Как скоро они выведут войска в траншеи и начнут подтягивать подкрепления?

Каждая минута, выигранная в развертывании ударной группировкой Антанты, была минутой, проигранной немцами. Абстрактное время, отмеряемое часовыми стрелками, становилось совершенно материальными солдатами, которые не успеют выйти на позиции, артиллерией, которая не успеет получить точные данные для стрельбы, амуницией, которую не подвезут в нужное место. И в итоге — провалом или успехом всего наступления.