Игорь Николаев - 1919

Игорь Николаев, Евгений Белаш

1919

Наша самая искренняя благодарность:

Галине — за ее волшебную ручку, привлекающую удачу;

Александру Москальцу и Андрею Туробову, которые на совершенно добровольных началах редактировали текст, отловив немыслимое количество ошибок, фактических, стилистических и грамматических;

Всеволоду Мартыненко — за редкие, но неизменно точные замечания по композиции;

друзьям и читателям с форумов www. twow.ru, http://mahrov.4bb.ru, Самиздата и социальной сети livejournal, принявшим на себя тяжкий и зачастую неблагодарный труд по вычитке и комментариям;

Федору Лисицыну — за неоценимые советы и подсказки;

Сергею Алексееву и Геннадию Нечаеву — за терпеливое объяснение тонкостей применения авиации.

Борису Михайлову — за особенности стрелкового оружия и амуниции штурмовых групп;

Андрею Мятишкину — за ценные источники информации;

Алексею Исаеву — за идею «чем воевали бы в 1919 году?»;

Андрею Уланову, определившему облик «шайтан-мушкета»;

А. Трутце — за газометы;

Александру Поволоцкому, расписавшему все без исключения медицинские аспекты этой книги; как обычно, обращаю внимание на его подвижническую деятельность по организации музея военно-полевой медицины.

http://tarkhil.livejournal.com/

Часть 1

ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД

Современная атака — это грандиозный, безграничный штурм, начатый мгновенно на всем фронте наступления, ведомый с бешеной настойчивостью прямо перед собой, могущий остановиться лишь тогда, когда последняя неприятельская линия будет сокрушена. Она состоит из одного неудержимого порыва и должна быть закончена в один день, иначе неприятель своей обороной не даст наступлению восторжествовать над своим губительным, всепожирающим огнем. Нельзя понемногу грызть одну за другой устрашающие оборонительные линии — надо решиться и проглотить их сразу.

Глава 1

За семь дней до начала UR

Звук летящего снаряда было слышно даже глубоко под землей, как будто неторопливо приближался прибывающий на станцию поезд. Тяжелый «чемодан» видно с французской пушки на рельсах. Двадцать два сантиметра как минимум. Странно, казалось бы, из блиндажа его не должно быть слышно, но надсадный свистящий вой словно ввинчивался в черепную коробку, отзываясь мелкой дрожью в кончиках пальцев. «Чемоданы» всегда летят медленно… Их даже можно различить в полете. Или так кажется тем, кому довелось пережить почти месячный артобстрел на Ипре.

Падение. Где-то в отдалении гулкое «бам» и дрожь земли, качающая маленькое укрытие, как засыпающий ребенок — погремушку. С потолка просыпался песок и мелкий мусор. Одиночный выстрел, слава богу. Не частокол разрывов высотой с колокольню — как было во Фреснуа.

Фридрих Хейман, лейтенант армии его величества кайзера Вильгельма Второго, командир отдельного взвода «штурмтруппен» не любил много разных вещей и сущностей — французов, англичан, Фландрию, грязь, крыс, сырость и свечи. В числе прочего он не любил, когда его будили вот так, как сейчас, — за десять-пятнадцать минут до выставленного будильника. Слишком рано, чтобы встать, слишком поздно, чтобы заснуть снова.

— Да благословенны будут англичане! — донеслось из-за тяжелого брезентового полога, отделявшего крошечную каморку лейтенанта от общего помещения блиндажа. — Или французы, или еще какой сброд, который берет на себя труд бесцельно разбрасывать снаряды, да еще строго по часам, вместо будильника, во благо всех честных людей.

Это Гизелхер Густ, Пастор, рядовой из «подталкивающей» волны,[1] здоровенный детина, каждый раз перед боем обвешивающийся гранатами, как рождественская елка — игрушками. Густ вырос где-то на юге, в очень набожной католической семье, предполагалось, что со временем он непременно станет священником, но что-то не сложилось. После грандиозного скандала, о причинах которого Густ умалчивал, отец семейства изгнал непутевого отпрыска из лона семьи, и после долгих мытарств отрок прибился к армии. От прежней жизни Пастор сохранил странную привычку изъясняться в псевдобиблейском стиле и хорошо поставленный трубный глас, способный перекрыть даже заградительный огонь. Поэтому, когда взвод оказывался на передовой, Густ работал еще и «кричалой», каждое утро выкрикивая в рупор разнообразнейшие оскорбления противнику.

— У них снарядов много… Снаряды хорошие… Много снарядов. Больше, чем у нас.

Дребезжащий голос, преисполненный уныния и вселенской скорби. Ну конечно, Альфред Харнье, Недовольный Альфи кто же еще… Другой на его месте давно загремел бы под популярный с недавних пор трибунал за подрыв боевого духа и антигерманскую пропаганду, в крайнем случае был бы бит товарищами по взводу — а то они и сами не видели, что им на голову падает все больше и больше металла. Но Харнье многое прощалось, и на то были серьезные причины. Во-первых, он происходил из эльзасских французов, и, хотя лягушачьей крови в нем было от силы на восьмушку, согласитесь, трудно ожидать от такого истинно прусского военного духа. Во-вторых, Харнье по праву считался лучшим гранатометчиком во взводе, и ему можно было простить немного брюзжания. А в-третьих, человеку с такой судьбой вообще можно многое простить.

Альфред был на фронте с первых дней и казался везунчиком, пройдя практически через все великие сражения живым. Только везение у него было несколько странное.

В четырнадцатом году при Танненберге бешеный огонь русских трехдюймовок в считанные секунды выкосил весь его взвод — каждый снаряд нес четверть тысячи шрапнельных пуль. Одна из них срезала ему пол-уха и, скользнув по черепу, хорошо перетрясла мозги, настолько, что Альфред едва не отправился в приют к душевнобольным. Однако в конце концов солдат отделался лишь заиканием и с тех пор общался фразами не более двух-трех слов в каждой. В пятнадцатом, уже на западном фронте, в Шампани, после захлебнувшейся контратаки он просидел двое суток в затопленном окопе, в компании с тремя разложившимися трупами, едва не до костей изрезанный французской колючей проволокой. Полковой врач только развел руками — с тем же успехом можно было самому привить себе какую-нибудь гангрену, но Харнье снова выкарабкался. В шестнадцатом, у Соммы, прямым попаданием «чемодана» в блиндаж его похоронило под восемью метрами земли — спас случайный «карман» из обломков деревянной обшивки. В апреле семнадцатого он попал под обстрел из газометов Ливенса и единственный из всего гарнизона Тьепваля успел натянуть противогаз. Но все же он оказался недостаточно быстр и с тех пор был мучим регулярными приступами астмы и кашля. Увечного бойца было списали, но Германия начинала ощущать дефицит обученной пехоты. Харнье остался в строю, и этот год вдобавок наградил его тяжелейшей дизентерией. В восемнадцатом осколок аккуратно выстриг ему четверть ягодичной мышцы, Харнье едва не истек кровью и теперь предпочитал лежать или стоять, но не сидеть.

Как поэтично заметил взводный снайпер-бронебойщик Франциск Рош, походило на то, что раз в год Смерть напоминала Альфреду о своем существовании, оставляя отметину на потрепанной шкуре долговязого гранатометчика. Ныне, весной девятнадцатого, Харнье заранее впал в уныние, не без оснований предчувствуя приближение новых больших приключений и неизбежный урон бренной плоти.

Гранатометчику что-то неразборчиво ответили, кажется, предложили заткнуться.

Начиналось утро.

Хейман провел рукой по дощатой стене, нащупывая самодельный выключатель, щелкнул рычажком, выструганным из дубовой щепки. Под низким потолком тускло мигнула, постепенно разгораясь, пыльная лампочка.

Культура и цивилизация, подумал Хейман, это вам не Рождество первого года войны, где единственным источником света служили свечи. Вода по колено и решительно все в сальных пятнах: одежда, снаряжение, истлевшие одеяла. А от вездесущего свечного запаха в конце концов буквально выворачивало. Скверное было время…

Лейтенант осторожно, избегая резких движений, утвердился в сидячем положении, спустив ноги с грубо сколоченного топчана на маленький коврик. Несмотря на аккуратность, стопы пронзила острая боль. Как всегда по утрам, сначала боль будет невыносимой, затем терпимой. После отойдет на второй план, сопровождая весь день, подобно надоедливому болтливому спутнику — неприятно, но в целом терпимо. Вечером она вернется, терзая натруженные за день ноги, воруя драгоценные минуты у сна, и без того короткого.

И так каждый день.

Топчан скрипнул, голоса за пологом сразу понизились. Забавно, подумал лейтенант, люди всегда понижают голос, когда слышат, что кто-то проснулся, хотя, казалось бы, уже какой в этом смысл?