Валерий Большаков - Корниловец
Девушка заплакала, пряча лицо в ладонях, и Кириллу стало так паршиво, как ещё никогда не было.
— Извини, я не хотел тебя обидеть, — выдавил он. — Прощай.
Даша не ответила. Понурив голову, опустив плечи, она плакала, изредка утирая слёзы ладонью.
Авинов сделал первый шаг, удаляясь по улице. Мимо девушки. Прочь от неё.
Голова у Кирилла пылала. Его неодолимо тянуло обратно — обнять, утешить, прижать к себе. Но… нет. Всё равно из этого ничего не выйдет, уверял он себя. Даша наверняка отвергнет его потуги, возненавидит за нежность и ласку просто потому, что у самой в душе — гарь и пепел.
Авинов шагал, звонко клацая подковками сапог, и на него всё пуще наваливалась тоска, а впереди разверзалась пустота и холод одиночества. Воистину, самые нестерпимые страдания человек причиняет себе сам…
Глава 10
ЛЕДЯНОЙ ПОХОД
Из «Записок» генерала К. Авинова:
«Большевики перешли в наступление на востоке Малороссии. Так называемая „Социалистическая армия“ под командованием прапорщика Р. Сиверса вела бои за Каменноугольный район,[67] продвигаясь в направлении Дона.
Из Тихорецкой на Новороссийск развивала наступление Юго-Восточная революционная армия под командованием хорунжего А. Автономова, прозванного „соловьём-разбойником“ за грабежи поездов. Главнокомандующий Красной армией Северного Кавказа есаул И. Сорокин,[68] утвердив советскую власть во множестве кубанских станиц, занял Екатеринодар. В городе творились немыслимые бесчинства — наблюдатели ОСВАГ[69] воочию видели, как красноармейцы, зарубив шашками сотни пленных, тут же, на месте казни, насиловали гимназисток, а молодых казачек „социализировали“, то есть обобществляли…»
В полночь белые генералы встретились в вестибюле просторного дома Парамонова. Корнилов сверился с часами и сказал:
— Пора выступать.
Закинув за плечи вещевые мешки, разобрав стоявшие в козлах винтовки, генералы и офицеры вышли на ночную Пушкинскую и зашагали прочь из враждебного города, готового вот-вот стать вражеским.
Авинов шагал вместе с Неженцевым. На улицах Ростова стояла тишина. Корниловцы и калединцы покидали город в полном молчании, только размеренный топот слышался в ночи.
— Надо полагать, — сказал Митрофан Осипович, — к зиме казаки одумаются.
— Даже и не надейтесь, — вздохнул Кирилл. — К весне, не ранее. Пока донцы не натерпятся как следует под большевиками, толку с них не будет.
— В поход! — весело донеслось издалека. — В поход!
— Куда?
— А ты спроси генерала Маркова!
— К чёрту на рога! За синей птицей!
— Ха-ха-ха!
— А я, знаете, о чём думаю, господа? — послышался голос неизвестного из темноты. — Ведь людей можно понять, они всякого насмотрелись. Вот и разуверились. А мы возмущаемся, негодуем… У нас же на лбу не написано, что мы честные-благородные! А чтобы это всем понятно стало, время должно пройти…
— Верно, — откликнулся чей-то густой баритон. — Потом легче будет. Дожить бы только до этого «потом»… А вообще, господа, вещи творятся удивительные. Вот, мы в поход вышли — горстка людей в тёмном царстве — и мыслим так, будто вся Россия в огне! А это неверно — абсолютное большинство, как и всегда, пассивно. Стоит в сторонке и выжидает. И не разумеет даже, что происходит страшное! Помню, остановились мы как-то у одного старика-вдовца. Хата у него бедная была, но хлеб с молоком он нам принёс. Вот мы его и спрашиваем: «А что, дед, ты за кого — за нас, кадетов, или за большевиков?» А дед улыбается хитренько так и говорит: «Что же вы меня спрашиваете… Кто из вас победит, за того и будем!»
В строю невесело рассмеялись, а Неженцев воскликнул:
— Вот она, сермяжная правда!
Кирилл оглянулся. За спиной мерцали огни брошенного города, слышались одиночные выстрелы, тут же взлаивали собаки. Добровольцы бодрились, держали переживания в себе, но страх витал над войском. Что будет с ранеными, оставленными в лазаретах?[70] А какая судьба ждёт жён и невест? Не выдадут ли их соседи? Удастся ли свидеться?
Каково сейчас тому же Деникину? Они с Ксенией Чиж обвенчались, не дожидаясь Рождества, в одной из новочеркасских церквей. Негласно и скрытно — в городе было тревожно. Священник даже паникадил не зажигал, одни огоньки свечей тускло мерцали перед иконами. Ни хора не было, ни приглашенных, лишь четверо свидетелей-шаферов присутствовали при таинстве: генерал Марков, полковник Тимановский, адъютант Долинский и поручик Авинов. И в тёплом полумраке расходился приглушенный певучий бас: «Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники Твоя сия, Антона, Ксению, наставляя я на всякое дело благое… Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…
А-ами-инь…»
И теперь супруга Деникина осталась в Ростове, поселилась у армян под девичьей фамилией, как «беженка из Польши». И что думать Антону Ивановичу?.. «Ох, Асенька, — вздыхал он, прощаясь, — когда же капусту садить?..»
За Батайском одна только степь пролегла во все стороны — шуршала колючим бурьяном, стелилась белой камчатной скатертью — первый снег едва прикрыл траву, высохшую на корню.
Полки держали путь к станице Кагальницкой.[71] Длинной лентой, растянувшейся на километры, ехали подводы и грузовики, патронные двуколки и санитарные повозки. А вперемежку с ними шли войсковые колонны — кто в офицерских бекешах щеголял, кто в гражданских пальто, кто в невообразимых крестьянских кожухах. В солдатских шинелях, в папахах, с медицинскими сумками за плечами шагали сёстры милосердия. А надо всеми ими, будто прикрывая, полоскался российский триколор.
«„Белый крест“… — размышлял Авинов. — Вот именно… И к чему кавычки? Мы сами выбрали свой путь, свой крест… Белый крест».
— Корнилов идёт! Корнилов! — послышалось сзади.
— Полк, смирно! — разнеслась команда Маркова. — Равнение направо!
Показался Верховный — в чёрном с серой опушкой нагольном полушубке, в солдатской папахе и в солдатских же сапогах. Следом поспешал адъютант — поручик Долинский, большеглазый и чернобровый, в офицерской шинели и лихо смятой фуражке.
— Здравствуйте, молодцы-марковцы! — прокричал Корнилов резким басом.
— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! — грянули «молодцы».
Генерал Алексеев сначала тоже бодро шёл в голове колонны, опираясь на палку, но возраст и больные почки давали себя знать — Михаилу Васильевичу стало плохо. Шапрон дю Ларрэ был настойчив.
— Ваше высокопревосходительство, — заговорил он просительным голосом, — прошу от имени Лавра Георгиевича отдать мне ваш карабин и сесть на подводу! Будьте любезны, не упорствуйте.
— Спасибо за заботу, Алексей, — вздохнул генерал. — Придётся выполнить приказание. Мне действительно сегодня дурственно…
Кряхтя, Михаил Васильевич пересел на повозку. Адъютант заботливо подсунул охапку сена. Генерал прилёг рядом с чемоданом, в котором хранилась вся армейская казна. Небогато, мягко говоря.
Деникин, шагавший рядом, подбодрил товарища:
— Михаил Васильевич, крепитесь, дорогой. Скоро пойдут кубанские станицы, там вы отдохнёте, подлечитесь немного…
А добровольцы затянули «Молитву офицера»:
На родину нашу нам нету дороги,Народ наш на нас же, на нас же восстал.Для нас он воздвиг погребальные дрогиИ грязью нас всех закидал…
Станица Кагальницкая встретила белых настороженно — местные опасались реквизиций и откровенного грабежа. Казаки сновали по улицам, конные и пешие, точно мураши в развороченном муравейнике.
— Мы не «красные», — внушал добровольцам Корнилов, — мы должны не брать без спросу, а покупать, не селиться в чужом дому, а просить крова. Люди должны воспринимать добровольцев как порядочных людей…
— Условия неравные, Лавр Георгиевич, — пробурчал Деникин. — Завтра придут большевики и возьмут всё — им отдадут даже последнее беспрекословно, с проклятиями в душе и с униженными поклонами!
— Вы правы, — вздохнул Верховный, — и всё же казачество если не теперь, то в скором будущем станет опорой Белого движения!
— Дай-то Бог…
Когда добровольцы покидали станицу, все казаки высыпали на улицу — почтенные, хорошо одетые, окруженные часто двумя-тремя сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на «белых».
Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейки, Авинов не выдержал и громко сказал:
