Валерий Большаков - Корниловец
Тимановский вытащил трубку изо рта и крикнул артиллеристам:
— Огоньку не найдётся?
— Щас мы им дадим прикурить, ваше высокоблагородие! — откликнулся парень в галифе, сапогах — и в косоворотке. Светлый чуб на его лоб падал не из-под фуражки, а из-под картуза — вылитый крестьянин-середняк.
«Банг! Банг! Банг!» — забили трёхдюймовки. Полетели последние стёкла из вагонов, раскатились бочки, рванул задетый бензобак, полыхнул, окатывая красногвардейцев жидким огнём.
— Шашки вон! — прозвучала далёкая команда. — Намётом!
Казаки-юнкера налетели с лихим посвистом, заворачивая «красным» в тыл, и пошла веселуха! Очень скоро молоденький есаул Высококобылка перескочил с коня на крышу мятого «рено» и помахал шашкой — путь свободен!
Быстрым шагом полк добрался до Ничейного поля — и вышел на окраину Ростова, двинулся по Большой Садовой. Город жил так, словно не касалось его противостояние порядка и анархии, «белых» и «красных», — почти все магазины, роскошные и богатые, были открыты, постоянно хлопали двери многочисленных контор, впуская и выпуская армии разносчиков и посыльных. Несмолкаемый шум экипажей, звонки трамваев, говор толпы полнили широкую улицу, отражаясь от стен двух-, трёх-, пятиэтажных зданий.
В самом Ростове бои прекратились — сопротивление было сломлено, большевики ушли в подполье. Кирилла беспокоил казачий полк, не желавший воевать с «красными», а потому не покидавший казарм, но тревожился он зря — в тот же день атаман Каледин в одиночку разоружил полк. Нагрянул в казармы и рявкнул: «Оружие сдать!». И казаки послушались приказа.
После этого случая Корнилов, недолюбливавший Каледина за вялость и нерешительность, уже с большим уважением глядел на войскового атамана.
…Добровольцы непроизвольно подтянулись, построились и зашагали в ногу. Впереди вразвалочку шествовал полковник Тимановский, посапывая трубкой. Откуда ни возьмись, появился генерал Марков. Вернее, сначала Кирилл увидал человека в черкеске, который, задыхаясь, бежал во всю прыть вдоль колонны Офицерского полка, а за ним уже летел генерал и нагайкой хлестал его по спине, приговаривая: «Не воруй, сукин сын! Вот тебе! Вот тебе!»[65]
Невозмутимый Тимановский скомандовал:
— Запевай!
Тенора грянули:
Там, где волны Аракса шумят,Там посты дружно в рядНа дорожке стоят.
И весь полк гулко, мощно подхватил:
Сторонись ты дорожки той,Пеший, конный не пройдёт живой!
Прохожие останавливались на тротуарах, выстраивались, громко приветствуя или вполголоса проклиная.
Извозчики сворачивали с дороги — по главной улице Ростова ступали Сила и Власть. В город будто пришли Закон и Порядок, предвещая Мир и Покой…
Генералы Добровольческой армии поселились в пятиэтажной гостинице «Астория» на Таганрогском проспекте, откуда пешочком прогуливались к дому Парамонова на Пушкинской, где разместился штаб.
Около красивого здания штаба и на парадной лестнице был выставлен офицерский караул. У дверей — часовые.
Стильный колонный зал гудел голосами, сверкал погонами и аксельбантами. Собрались все быховцы — в хорошо сшитом костюме явил себя Деникин. Нарезал круги беспокойный Марков. Переговаривались Романовский и Лукомский, Эрдели и Слащёв. А вот и новенькие — высокий, нетерпеливый Врангель с жёсткими складками у рта, строгий Кутепов, удерживавший Таганрог, толстый Май-Маевский. И Неженцев! Уже в полковничьих погонах.
Митрофан Осипович, краснощёкий и моложавый, тоже заметил в толпе Кирилла и бросился к нему, испытывая радость встречи и не менее понятное стремление новичка оказаться рядом со своим — вдвоём обживаться куда проще, нежели в одиночку.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — весело приветствовал Авинов старшего по званию.
— Отставить, поручик! — воскликнул Неженцев, сияя.
Кирилл спросил осторожно:
— Вы… один добрались?
— Ну нет, одному мне было бы скучно! — рассмеялся командир «ударников». — Пять сотен с собою прихватил, так-то!
— Это здорово! — выдохнул Кирилл. — Это просто здорово!
Внезапно разговоры смолкли — прошёл по толпе последний ропоток — и тишина. Отчётливо прозвучали шаги — в круг вышел генерал Корнилов. В обычном своём кителе, в синих штанах с лампасами он куда больше походил на Верховного правителя России, чем давеча, когда щеголял в гражданском. Тихий ангел пролетел с «маузером» под крылом…
В полном безмолвии Лавр Георгиевич огляделся вокруг и сказал:
— Господа офицеры! Хочу уведомить вас о начале похода. Мы должны соединиться с верными кубанскими войсками и взять Екатеринодар…
Переждав шумок радостного оживления, Корнилов продолжил:
— Наше положение на Дону становится всё более и более тяжёлым. Казаки отказываются воевать с «красными», надеясь остаться в стороне, рабочие же и всякий уличный сброд со злобою смотрят на нас и только ждут прихода большевиков, чтобы расправиться с ненавистными «кадетами». Ясно, что, оставаясь на месте и отбивая атаки красных войск со всех сторон, Добровольческая армия сознательно обрекает себя на поражение — мы скоро будем совершенно окружены и погибнем.
Дело нашей солдатской чести спасти армию Белого дела! Именно поэтому я и выступаю за Кубанский поход, ибо армия должна находиться в атакующем движении!
Тут генерал Алексеев сделал шаг вперёд.
— Мы обязательно спасём нашу армию! — сказал он очень взволнованно. — Наши батальоны станут полками, а полки превратятся в дивизии! Только нам надо время.
— Вы правы, — склонил голову Корнилов. — Пусть только история даст нам самое короткое время.
— У меня такое предчувствие, — вздохнул Алексеев, — что время это мы проведём в кровавой борьбе…
— Пусть будет так, как хочет Господь, — твёрдо заявил Верховный. — Но верю в то, что белые добровольцы обязательно пойдут в поход на освобождение нашей Первопрестольной, златоглавой Москвы-матушки! А пока…
Со слабой улыбкой перетерпев бурный шквал восклицаний, Корнилов продолжил:
— А пока мною составлен план штурма Екатеринодара. Это является целью нашего Кубанского похода. Если возьмём город, то он станет белой столицей, откуда мы поведём борьбу и за Кубань, и за Терек, и за Дон, и за Москву!
Перекричав рукоплескания и хор голосов, грянувших «Гром победы», полковник Неженцев поделился своими мыслями с Кириллом:
— Правильно решил Верховный! Нам одно остаётся — двигать на юг. Донцы нас прикроют с севера — пускай поживут под «красными», мигом образумятся!
Воодушевлённый Кирилл только кивал головой, хлопая в ладоши. Он упивался праздником жизни, и пусть по улицам Ростова, по степи кружит смерть, всё равно, как прекрасны истекающие мгновения бытия! Только надо прожить их в полную силу, до дна, яростно!
Остывая, захмелев слегка от бокала шампанского, Авинов вышел на улицу и побрёл не спеша к гостинице. Стемнело, и улицы Ростова опустели, но офицеру, пугающемуся ночных татей, нечего делать в армии.
Впереди показался силуэт девушки. Девушка стояла, будто поджидая кого-то. Или она из тех, кто утоляет жажду сердца по сходной цене, в «институтах без древних языков» на Сенной?[66] Нет, нет… Ох, уж больно знакома ему эта фигурка… Этот изгиб бедра, головка, склонённая будто в задумчивости… Даша — здесь?..
— Даша? — сказал он.
Девушка вздрогнула и повернулась к нему. Да, это была она, «товарищ Полынова».
— Что ты делаешь здесь? — спросил Авинов, унимая волнение.
Даша усмехнулась неласково.
— Странный вопрос, — сказала она. — Борюсь с вами, «белыми». Сегодня я подпольщица, а завтра… Что, сдашь меня?
— Я — не ты, — холодно ответил Кирилл. — Своих не сдаю.
— Ах, так я ещё своя? — протянула Даша насмешливо, пряча за иронией горечь.
— Да, — твёрдо сказал Авинов, — я любил тебя.
— Ах, любил… А теперь что, разлюбил?
— Я не могу называть возлюбленной ту, кто готова предать.
Красивое лицо девушки исказилось гневом.
— Я любила тебя! — воскликнула она. — Любила! А ты…
— Что — я? — по-прежнему холодно осведомился Кирилл. — Оказался не «красным», а «белым»? А какое это имеет значение для любви? Любовь или есть, или её нет! Любят и старого, и молодого, без разницы. Принцесса способна влюбиться в простолюдина, а немецкий офицер-оккупант — воспылать страстью к русской девице-красавице. Все мы обычные люди. Но отвергнуть избранника по политическим мотивам может только та, которая не любила!
— Любила! — выкрикнула Даша.
— Не лги! Я не знаю точно, к кому ты испытываешь страсть нежную — к революции или к своему картавому вождю, но в твоём горячем большевистском сердце нет места для меня.
