Валерий Большаков - Корниловец
Хозяин, крепкий старик, налитой здоровьем, вздыхал, сидя на лавке.
— Генерал Корнилов нас здорово срамил у станичного правления, — говорил он, задумчиво подкручивая ус. — Что ж, я пошёл бы с кадетами, да сегодня вы уйдёте, а завтра в станицу придут большевики. Хозяйство, жена… У нас, слава богу, на казака пай двадцать восемь десятин пахоты! Вот и думай…
Авинов только сопел да блины жевал — наедался на будущее. «Вот же ж, натура казацкая! — думалось ему. — Сытые, богатые… И дурные! Всё думают, как бы им и „белых“ к выгоде своей приспособить, и от „красных“ пользу поиметь! Рассказать им, что ли, как товарищ Свердлов будет претворять в жизнь решение партии о тотальном расказачивании? Так не поверят же!»
Тут в хату соседка заглянула — молодая ещё, а платок чёрный, вдовий, — поглядела на добровольцев безразлично, да и вышла.
— Мужа у ей убило, — нахмурился казак. — Вышел он из хаты вот недалечко, его бонбой и убило.
— Снарядом? — уточнил Кирилл.
— Снарядом чи бонбой, рази я знаю…
Авинов вздохнул тяжко и подцепил ещё один — самый последний — румяный блин…
…Передышка после боя вышла недолгой — час спустя на станцию Кагальницкую прибыл бронепоезд «Орёл». Теперь Добрармия могла следовать под его защитой прямо вдоль путей — через станицу Мечетинскую и до самой Егорлыцкой — последнего оплота Донской области. Дальше начиналась Ставропольская губерния.
В Егорлыцкой устроили дневку — отмылись, отъелись и двинулись к селу Лежанка через голую степь, уже не чуя за спиной уютного и успокаивающего пыхтения бронепоезда. «Орёл» укатил, чтобы пробиться к железнодорожному узлу на Тихорецкой — и помочь добровольцам перейти пути у станции Леушковской.
Та же степь тянулась перед наступающей армией, только не ровная уже, а слегка волнистая — плавные всхолмления урезали горизонт, протягивая серые тени по склонам, выпячивая голую чёрную землю в прорехах снежного покрова.
Чтобы наступать скоро, требовалось всю армию усадить либо верхом, либо на подводы — по шесть человек на каждую. Пока что подвод хватало едва для трети добровольцев — ехали и шли по очереди.[78]
В авангарде шагал полк генерала Маркова. Сам генерал — в жёлтой куртке по колено, в белой текинской папахе — шёл впереди. Кирилл едва поспевал за ним. Когда же он перевалил через гребень, то увидел Лежанку — белые хатки россыпью, острые верхушки пирамидальных тополей, синий купол церкви, ветряки на кургане. Понижение от самого гребня доходило до речки Средний Егорлык, на противоположном берегу которой и расположилось село, — за мелкой водою со льдистыми заберегами тянулась полоса густых камышей, далее чернели огороды, перерытые окопами.
Рядом со 2-й ротой шагали бойцы 4-й. Подскакавший на коне Марков недовольно спросил:
— Четвёртая рота, что это за строй?
Не успел командир, ротмистр Дударев, ответить, как рота хором донесла:
— Справа по три,[79] ваше превосходительство!
— Я вам покажу! — погрозил им плетью генерал. — Пехота, а «справа по три»!
И тут же в вышине разорвалось шрапнельное облачко, а следом другое, третье… Затрещали винтовочные выстрелы, застучал пулемёт.
— Большевики окопались! — послышался энергичный возглас.
— Выкопаем! — отозвался офицер в экзотическом треухе.
— И закопаем! — добавил кто-то.
— В цепь! — разнеслась команда.
Марковцы растянулись в цепи, готовясь ударить в лоб и занять мост.
— Не забегать! — покрикивал Тимановский. — Ровнее, господа! Цепь, вперёд!
Правее дороги проскакал полковник Неженцев, верхом на мышиного цвета кобыле. За ним ровно наступали корниловцы. Партизанский полк заходил слева от дороги.
— Друзья, в атаку! — прокричал Марков, задирая вверх руку с «наганом». — Вперёд! Обуться в бою!
Рота Тимановского двинулась к главному мосту. По обе стороны от него чернели свежевырытые окопы, на пригорке хоронилось пулемётное гнездо. Огонь вёлся вялый, словно через силу.
Кирилл вместе с офицерами из взводов штабс-капитана Згривца и поручика Кромма ринулся прямиком через реку.
Средний Егорлык в ширину раскинулся метров на двадцать всего, воды там было по пояс, но вот ноги уходили в ил выше колена, страшно увязая в липкой холодной грязи. Под перекрёстным огнём люди едва передвигались, порываясь плыть. И вот они, спасительные камыши!
Шёпотом матерясь, Авинов одним из первых добежал до окопов. Перепрыгнув через невысокий бруствер, он оказался лицом к лицу с молодыми казаками, оравшими вразнобой:
— Щоб вам повылазило!
— Га-а, бисова душа!
— За р-рабочих!
Лица у них были испуганные, но в штыковую атаку молодцы всё же бросились — и нарвались на длинную очередь из винтовки. А вон ещё двое. Кирилл вскинул винтовку, нажал на курок… Сухой щелчок. Осечка?! Ещё! Щелчок. Патроны кончились!
— А, ч-чёрт…
За спиной у Кирилла захлопали выстрелы из «нагана», и оборонявшиеся дружно побежали к станице. Впереди всех мчался пулемётчик.
Вдруг, откуда ни возьмись, явился красный командир верхом на коне.
— Товарищи! — завопил он, потрясая «маузером». — На соборную гору! Кадеты штурмуют мост!
Бойцы поручика Кромма выстрелили залпом, снося красного с седла.
— По отступающим — двенадцать!
«Красные» бежали, как куры перед автомобилем.
Артифексов, отпуская весёлые матерки, упал на колени возле «максима» и развернул пулемёт. Тот ритмично застучал, пережёвывая ленту с патронами и злобно выплевывая косточки-пули.
Белогвардеец с аршинными усами сиганул в соседний окоп и столкнулся с раненым красноармейцем.
— Бачь, та це ж ты, Опанас! — завопил он. — Ах ты, мать твою, байстрюк скаженный!
— Це ты, Охрим?! — вылупился «красный». — Та що ж ты, мать твою в душу, утроба поганая, усю задныцю мени расковыряв? Що я тоби сдався, чи казенный, чи шо?
— Шо ж ты тут робишь, лахудра вонюча?! Спизнався с проклятущими балшевиками, бандит голопузый?
— Куркуль поганый!
Охрим выстрелил в упор, раскалывая Опанасу голову и выплескивая мозговую жижу.
Показался Марков — и удивился.
— А вы откуда взялись?
— А мы через реку, ваше превосходительство! — ответил Авинов.
Завидя, как белогвардейцы погоняют сдавшихся в плен, генерал резко скомандовал:
— Пленными не заниматься! Ни минуты задержки! Вперёд!
С лихим посвистом, вертя над головою сверкающие сабли, в станицу ворвалась конница генерала Эрдели. Отовсюду доносились одиночные выстрелы, ржали кони, кричали люди, но это уже не был шум битвы — добровольцы добивали противника.
Кирилл, не выпуская винтовки из рук, вышел на широкую улицу. Селян — ни одного, только убитые лежали на дороге, раскинув руки и ноги в унавоженном снегу. Разнёсся зов Неженцева:
— Желающие на расправу!
Улица заполнилась подошедшими корниловцами и конниками Каледина. Авинов пробрался за хаты и замер. Вот они, пленные, — без шапок, без поясов. Головы поникли, руки опущены. Стоят, прощаются с жизнью.
— Встава-ай, проклятьем заклеймённый… — взвился чей-то фальцет и оборвался.
— За что же, братцы? — сказал, задыхаясь, молодой красноармеец. — За что же? Братцы, у меня мать-старуха, пожалейте!
Шагах в десяти от пленных большевиков выстроилась расстрельная команда. Щёлкнули затворы, взлетели винтовки.
— Пли!
Половина стоявших упала, двое бросились бежать, а один рухнул на колени, вереща:
— Я раненый! Раненый!
Грохнул выстрел, и голос оборвался. «Сорокинец» покачался, стоя на коленях, и рухнул, изворачиваясь, на бок.
Пленные австрийцы, которых согнали «до кучи», закричали хором:
— Пан! Пан! Не стрелял! Мы работал здесь!
— Не трогайте их, господа, — устало проговорил Неженцев, — это работники.
Проскакал генерал Марков, приметный в своей огромной белой папахе, в сопровождении двух конных адъютантов. Следом показалась группа всадников с развёрнутым трёхцветным флагом — Корнилов!
Генералу навстречу вышла вся станичная старшина во главе с атаманом, красным от стыда, но державшимся с достоинством принца в изгнании.
— Ты уж не серчай, — обратился он к Верховному, — это всё бальшавики. Корнилов, говорят, с киргизами да буржуями. Ну, молодёжь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали…[80]
Лавр Георгиевич кивнул понятливо, не стал ещё пуще срамить станичников.
— Старики! — сказал он. — Вы — казаки и я, генерал Корнилов, казак. Провинившихся судите сами. Даю вам на то полное право. Как скажете — так и будет.
И старики отправились в станичное правление — пороть нагайками «молодёжь», изменившую присяге…
Авинов развернулся и поплёлся обратно. Со всеми вместе выбрался на главную площадь, поглядел, как джигитовал текинец, как покачивались под ветерком повешенные комиссары — в одном исподнем, свернув шеи, перекосив худые плечи, опустив носки разутых ног. Подумал, не зайти ли ему в лавку, да и пошёл искать свободную хату. Желающих-то много, а сельцо не резиновое, на всех не хватит. Можно, конечно, и в амбаре переночевать, так ведь ноябрь на дворе…
