Орудия войны - Яна Каляева
За мастерской располагались две комнатки. По центру первой стоял стол, на нем в маленькой керамической вазе — букет из незабудок и лютиков.
— Смотрите-ка, субботняя скатерть, — обрадовалась Саша. — Значит, сегодня у моей семьи будет ужин! Был бы.
В застекленном серванте каждая на своей салфетке хранились три фарфоровые тарелки, одна из них надтреснутая. Две полки заняты книгами — дешевыми изданиями, их читали столько раз, что названия на форзацах уже невозможно было различить. Рядом с ними — шкатулка, вазочки, медный подсвечник с с двумя прогоревшими до середины свечами. Его Саша достала и поставила на стол.
— Три свечи мы себе позволить не могли, — пояснила она. — А уменьшать число субботних свечей — плохая примета. Держались на двух. Да сядьте вы уже, Щербатов. Как говорит один мой товарищ, не стойте над душой.
— Не уверен, что это уместно, — сказал Щербатов.
— Ах, оставьте, — Саша поджала губы, пародируя утонченные манеры. — Этот дом — часть моей жизни, и вы, в некотором роде, тоже, такой уж нам вышел расклад. И это же не по-настоящему все равно. Так что не жантильничайте.
Щербатов осторожно сел на шаткий, рассохшийся деревянный стул. А вот Саша не могла усидеть на месте, она поминутно вскакивала, брала в руки разные вещи, проводила по ним пальцами, вдыхала их запах, рассказывала о них.
— Вот зеркало из приданого папиной матери, она была дочь резника, могла себе позволить. А эту тарелку, настоящий кузнецовский фарфор, разбил мой двоюродный брат Гирш, ух как бабка орала! Отец потом склеил, но трещина осталась. А это фабричного ситца занавески, новые. До них были домотканые, но совсем истончились, ткань стала как бумага.
Саша осталась такой, какой он запомнил ее: оживленная, энергичная, подвижная, словно ртуть. Распущенные, доходящие до пояса волосы мешали ей, и она наскоро заплела их в косу. Одета она была в мешковатый ситцевый сарафан. Даже в его воображении она не стала носить элегантное платье, которое выбрала для нее Вера, а жаль: сарафан скрывал очертания ее сильного, крепкого, ладного тела.
— О чем вы мечтали, когда жили в этом доме?
— Да как и все, — Саша пожала плечами. — Чтоб меня повысили до мастерицы на гончарной фабрике и дали полную ставку. Чтоб Юдифь меньше болела, она так кашляла нехорошо… Чтоб в мужья мне добрый и честный человек достался.
— Вы не мечтали жить лучше, путешествовать, достичь чего-то необыкновенного?
Саша посмотрела на него с удивлением.
— Как можно мечтать о том, чего не может быть у всех? — спросила Саша. — Кто сможет радоваться тому, что есть у него, если этого нет у других? Я мечтала, чтоб всем было лучше. Чтоб все жили в новых просторных домах… я проект такой видела, жаль, мы не успели построить… огромные окна, просторные общие галереи, солнечная терраса на крыше. Жилые ячейки светлые, потолки высокие — никакого тебе туберкулеза. Электрический свет, домовое отопление, ватерклозет и душ на каждом этаже. Фабрики-кухни, детские сады, скверы для отдыха. Дом будущего для людей будущего. Я хочу, чтоб так жили все.
— А здесь семья из четырех человек размещалась в двух небольших комнатах? — спросил Щербатов.
— Отчего же — из четырех? Из восьми. Папина сестра и ее сыновья с нами жили, и бабушка, пока не умерла.
— Как вы уживались в такой тесноте?
— О, всякое бывало, — Саша засмеялась. — С братцами дрались часто, в синяках ходили все. Тетка ворчала целыми днями, и с папой они плохо ладили. Мама уставала очень от нас, пусть виду и не подавала. Даже с Юдифью мы иногда ссорились, хоть и были не разлей вода, две горошины из одного стручка… Но все эти беды существовали только до субботы. Вечером в пятницу все менялось.
— Какие-то еврейские ритуалы?
— Можно и так сказать, — Саша пожала плечами. — К субботе мы готовились всю неделю. Приводили в порядок самую красивую одежду. Запасали продукты. На стол ставили лучшее из всего, что только могли себе позволить. И ели в субботу трижды! Что вы брови вскидываете, это большая редкость — поесть трижды за сутки. Сегодня что у нас?
Саша приподняла белое полотенце. Под ним стоял пшеничный хлеб, сплетенный на манер косы. Вытащила из-под тяжелого ватного одеяла чугунок, подняла крышку.
— Пшено на гусином сале! Живем! Всю неделю можно хлебать пустые щи, но только не в субботу. Видите, заранее все готовится, чтоб в саму субботу уже не отвлекаться.
— А что-то помимо еды для вас во всем этом имело значение?
— Помимо еды! — Саша усмехнулась. — Сразу видно человека, который никогда не голодал. Только одно может быть важнее еды: с кем ты ее разделяешь. За восемнадцать минут до захода солнца мама зажигала свечи. Мы зажмуривались, и мама произносила благословение. Когда мы открывали глаза, свечи уже горели и начиналась суббота.
Саша не зажгла свечей, но лицо ее будто бы осветилось изнутри. Проступила тень той внимательной ко всему нежности, которая, Щербатов знал, скрывается за ее жесткостью и упрямством.
Саша улыбнулась мечтательно, без обычного своего вызова, и продолжила рассказывать:
— После того как свечи зажжены, под запретом любая суета на целые сутки. Мы поем гимн, призывающий в дом ангела — обязательно с миром, а то всякое, знаете ли, может быть. Родители благословляют детей, мужчины произносят восхваление женщинам — хозяйкам дома, потому что на них держится мир. Потом отец делит на всех вино — мы его водой часто заменяли — и хлеб.
— Это некий еврейский ритуал?
— Да, но нет. Просто вино и хлеб. Вы, христиане, излишне драматизируете. Это все такие естественные вещи. Мы ели, разговаривали, смеялись. И всю неделю, что бы ни происходило, я знала, что обязательно настанет суббота, и мы все сядем за праздничный стол. Ссоры, бедность, неуверенность в будущем — все отступало. Мы были семьей, мы были вместе, мы были благословлены. Только это и имело значение. Вот только, — ее взгляд застыл, — ничего этого уже не будет. Моего дома нет больше. Все, что собиралось поколениями, сгорело в один час.
Порыв ветра за окном оборвал белоснежные сливовые лепестки, подхватил, закружил в вихре.
— После этого вы перестали верить в Бога?
— В Бога? — Саша коротко удивленно глянула на Щербатова. —
