Елена Хаецкая - Вавилонские хроники

– Ушла…

Я посмотрел на него и неожиданно мне расхотелось бить его по морде.

– Прибери все, – буркнул я. – А мне включи телевизор. Найди какой-нибудь фильм с драками. Чтоб побольше крови.

На тридцать первом канале Мурзик обнаружил фильм «Безумный киллер-3». Я сказал Мурзику, чтоб оставил – мне, мол, это подходит. Правда, канал ханаанский, «Безумный киллер» шел на непонятном мне языке, но там, хвала богам, почти и не разговаривали.

…И сразу я увидел себя полуобнаженным, волосатым и таким мускулистым, что внизу живота все разом осело и сжалось. Мои руки были как ноги. Мое тело – сплошные мышцы и жилы, скрученные и надутые. Смуглую, почти бронзовую кожу пересекало множество шрамов, старых и недавних. Я стоял в густом лесу. Меня окружало буйство зелени, неистовство растительности. Самая почва под моими босыми ступнями источала животворящую силу, и такова была эта сила, что все вокруг было ею властно пронизано. Воздух был напоен мощью. Я был плоть от плоти этого молодого, яростного мира. И сам я был яростен и велик.

– Арргх! – закричал я и захохотал, гулко стуча себя в грудь. – Ххарр-ка! Аннья! Эк-эль-эль-эль…

Радостное клокотание вырывалось из моего горла. И природа внимала. И я знал, что повсюду растворено божество.

Люди – о, они где-то были тоже. Смутно я понимал, что и я – человек. Но я был настолько больше, настолько могущественнее и сильнее их, этих пастухов в козьих шкурах. Я ловил их скот. Я мог взять козу за задние ноги и голыми руками разорвать пополам. И время от времени так я и поступал.

Но потом я встретил… я встретил равного. Его звали… да, его звали Гильгамеш.

А я был Энкиду. Вот кто я был. Энкиду. Великий герой. Друг.

– Энки! Энлиль! Эль-эль-эль-эль!.. – клокотал я, лежа на диване в своей малогабаритной квартире.

Я ощущал невнятное присутствие Циры и Мурзика. Они были рядом. Я смущал их. От этого мне было еще радостнее. Я грозно рычал. Теперь мне было внятно каждое слово из тех, что я произносил в тот день, когда свалился почти без чувств от усталости и недосыпания и заговорил на непонятном языке. Это был мой язык. Это была речь Энкиду.

– Друг мой, нам было бы легче понять тебя, если бы ты говорил по-вавилонски, – мягко уговаривала меня Цира.

Ничтожная маленькая Цира. Я могу схватить ее за ноги, как козу, и разорвать пополам. И печень вывалится из ее бессильного тела, и я поймаю эту печень на лету зубами и начну жевать, и моя борода покраснеет от живой крови…

Я не желал слушаться уговоров Циры. Кто она такая, чтобы я говорил с ней на ее птичьем, свиристящем наречии? Я буду говорить языком мужчин! Я буду говорить языком богов! Я буду говорить тем языком, каким разговаривал с Гильгамешем!

– Гильгамеш, хаа… аан! Р-кка! л'гхнма! Эк-эль-эль-эль! Энки, Энки, Энки! А-а-а!..

Неожиданно оттуда – из жалкого земного бытия бедного ведущего специалиста – донесся еще один голос. Это не был голос бедной маленькой Циры. Это был голос мужчины. Голос Равного. Он пророкотал:

– Кхма-а! Эль-аанья! Энкиду, лгх-экнн! Ннамья!

Все мое существо радостно встрепенулось навстречу сородичу.

– Ннамья! – закричал я. – Эль-энки?

– Энкиду! – звал меня голос. – Ио-йо-кха, Энкиду!

– Кха-кхх! – ответил я.

– Ты возвращаешься в свое тело… медленно, медленно… – вклинилась Цира в беседу двух мужчин, двух могучих воинов.

– Заткнись, жалкая баба! – проорал я на ее наречии и снова перешел на свой родной язык.

Но Цира не унималась.

– Твое сознание опускается к твоему телу… к телу твоего нынешнего воплощения… оно входит в твое тело… по счету «гимл»… алеф… бейс… гимл!

Она хлопнула в ладоши, и я умер.

Я открыл глаза. Я плавал в собственном поту. Дернув ногой, я сбросил с себя одеяло.

Цира была очень бледна. Она вся тряслась, глядя на меня. Мурзик поднял одеяло и отложил его в сторону. Потом намочил полотенце и принялся обтирать меня, задрав на мне рубаху.

– Эль-эль-эль… – затрепетало у меня в горле.

– Нньямья, господин, – отозвался Мурзик. – Экхха?

– Хранн… – сказал я и стянул рубаху через голову. – Э кваа-ль кх-нн?

Мурзик кивнул.

– Нхнн-аа…

И вытащил из шкафа свежую рубашку.

Тут я вдруг понял, что происходит что-то не то. Впервые в жизни я видел Циру растерянной. Она ничего не делала, ничего не говорила. Она молча смотрела на нас с Мурзиком широко распахнутыми глазами.

– Ты что, Цирка? – спросил ее Мурзик почти весело.

– Мальчики… – пролепетала Цира. – Что это было?

– Да ты же сама отправила господина в прошлое. Ты же сулила ему, что быть, мол, ему великим героем? Вот он и оказался великим героем! Да я ль в том сомневался, подруга! Кем ему еще быть, господину-то моему, как не героем! Вон какой ладный молодец!

Я помог Мурзику натянуть на меня свежую рубашку. Встал, расправил плечи. Радость еще не вполне оставила меня.

Цира, побелев, как сметана, шагнула ко мне навстречу и вдруг преклонила колени.

– Ты чего? – смутился я. Радость в моей груди вдруг разом потухла.

– Господин Энкиду, – молвила Цира. – Я обрела тебя.

Я поднял ее и поцеловал.

– Что, теперь не будешь с Мурзиком трахаться?

– Как ты велишь… – прошептала Цира. – О, я сразу увидела, сразу… Но я не ожидала, что ты – Энкиду…

– Слышь, Цирка, – спросил Мурзик, бесцеремонно плюхаясь на мой диван, – а кто такой Энкиду? Ты б хоть пояснила, а то неловко как-то… Все про него речи, а я и не ведаю, об чем беседа…

Повернувшись к Мурзику, но не ускользая из моих объятий, Цира молвила торжественно:

– Энкиду был велик и дик, он скитался по лесам и дружен был с великими древними дикими животными. Но вот однажды он встретил женщину. То была блудница, а блудницы не ведают страха – все мужчины пред ними равны. И возлег он с нею и познал ее…

– Что? – переспросил Мурзик.

– Оттрахал, Мурзик, выеб он ее, – пояснил я моему рабу.

Цира покорно повторила:

– И выеб Энкиду блудницу и взял из ее рук молоко и хлеб. И стал Энкиду как все люди. И боялись Энкиду, ибо был он велик и страшен. Но вот повстречал он Гильгамеша, и оказались они равны друг другу. И побратались они, сделались как братья… Много подвигов совершили вместе, но потом, когда настал час умирать Гильгамешу, выступил перед богами Энкиду и принял на себя смерть, что назначалась побратиму…

На глазах у Мурзика выступили слезы. Настоящие слезы.

– Вот, значит, каков он был – Энкиду, – прошептал Мурзик. И тоже преклонил колени. – Энкидугга, кур-галль хкханн, эллилль-нна!

– Эллиль-нна мес-гахк, Мурзик! – милостиво молвил я и протянул ему руку. Мурзик поцеловал мне руку. Он глядел на меня с искренним обожанием.

И тут я вспомнил магнитофонную запись. Я расхохотался. Теперь для меня в этом не было загадки. Я поливал отборнейшей бранью всех и вся, вот что я говорил. Я был Энкиду в том сне. Смертельная усталость позволила снять все барьеры, что стояли между мной нынешним и великим героем Энкиду, которым тоже был я, только сотни поколений назад.

И…

Но почему Мурзик понимает мою речь? Откуда он знает этот язык?

Я обратил пламенный взор на коленопреклоненного Мурзика.

– Кханн, Мурзик! Элль-эоа?

Он пожал плечами.

– Аратт-хаа, господин.

Я повернулся к Цире.

– Цира, – сказал я. – Слушай… ты не могла бы поработать с Мурзиком?

– Только не сегодня, – сказала она. – Ты не рассердишься, если я попрошу у тебя отсрочки на несколько дней?

– Не рассержусь, – сказал я милостиво. И засмеялся. Мне нравилось быть милостивым.

Мурзик, помедлив, встал.

– Я провожу ее, – сказал он. – Вон, вся дрожит… Устала, бедняжка.

Я не возражал, и Мурзик увел Циру к ней домой.

Я забросил работу над диссертацией. Дела фирмы вдруг стали казаться неинтересными, а вся та возня, которую вечно поднимал Ицхак, – пресной и бессмысленной. Только одно еще и держало меня на работе – часы упоения на крыше обсерватории. Я стоял, овеваемый ветрами, жопа моя тонко вибрировала под датчиками, а я рычал вполголоса:

– Арргх! Эль-эль-эль-эль!

Ицхак ворчал, что я стал работать без души. Я огрызался:

– Тебя никогда не беспокоила моя душа, Изя! Тебя только жопа моя беспокоила!

Ицхак и сам выглядел не лучше. Плоскогрудая стерва все соки из него высосала. В конце концов, я решил, что моего шефа и одноклассника пора спасать. Решение пришло на третий день после того, как я обрел в себе Энкиду, вечером, когда Ицхак в очередной раз плакался мне на судьбу. Я не стал ничего говорить Ицхаку. Просто выслушал его, выпил с ним харранского коньяка и на прощание сжал ему руки. Ицхак ушел.

Мурзик, которого никто не спрашивал, заявил, закрывая за Ицхаком дверь:

– Не иначе, приворотила она его.

Вместо того, чтобы приструнить раба, я вступил с ним в диалог.

– Что ж, к Алкуине его посылать? Или впрямь в прошлую жизнь отправить?

Мурзик пожал плечами.